– Знаешь, а я постоянно о тебе думаю, – выдал вдруг он. Во сне ведь не грех выболтать самое сокровенное. – Я никогда не встречал таких, как ты…
Она не дала ему договорить, прервав идиотским смехом.
– Ты, по-моему, до сих пор спишь, – предположила она, отсмеявшись, – и видишь во сне кого-то другого, не меня. Иначе первым делом спросил бы об изумрудах, а не стал бы признаваться в любви.
Она сняла очки, оставившие красный след на переносице, и он увидел, что в кошачьих глазах затаилось недоброе.
– Тебе с черными волосами лучше, – сказал Федор. – И духи мне твои не нравятся, слишком назойливые!
– Зато я совсем не назойливая! Пока, дурачок!
Она резко поднялась, помахала ему рукой и вчерашней семенящей походкой устремилась к дому с ювелирным магазином. На этот дом он меньше всего обращал внимание, потому что магазин не работал.
Он последовал за ней. Пусть сон продолжается! А если не сон? Тогда – пуля в лоб. Она с мужиками не церемонится! Ну и пусть! Ну и черт с ней! Если изумрудов не вернет, все равно в петлю лезть! Так и так не выжить!
Они свернули во двор. Дом стоял буквой "г". Федор насчитал шесть подъездов. Она не оборачивалась, но и не торопилась. Он почти догнал ее и во второй подъезд вошел вместе с ней, подождав, пока она наберет замысловатый код.
На площадке перед лифтом, нажав кнопку вызова, она наконец обернулась.
– Ты ко мне в гости?
– Приглашаешь? – усмехнулся Федор. Внутренний голос ему подсказывал, что не надо сейчас говорить об изумрудах.
– Пойдем, коли не трусишь! – Она тоже усмехнулась. Лифт пополз на предпоследний, пятый этаж. Они смотрели друг другу в глаза, пока он не вымолвил:
– Ты – чудо!
Она вдруг смутилась, отвернулась, но в следующий миг уже прошептала, загадочно улыбаясь:
– Чудеса впереди.
Но этот сон и без того казался ему слишком чудесным. Она поколдовала ключом в двери, и они очутились в просторной прихожей с бархатными обоями и тяжелыми бронзовыми бра. В дальней комнате раздался лай собаки. Взглянув в зеркало, висевшее под углом, Федор почувствовал себя лилипутом. Девушка, не церемонясь, стянула с головы парик и швырнула его на пол. Он, видно, доставил ей немало хлопот в такой жаркий день. Вслед за париком полетел салатовый пиджак. Она осталась в расстегнутой перламутровой блузке, сильно намокшей под мышками. Капли пота бороздили шею, свисали с подбородка. Федор завороженно следил, как одна капля беспардонно заползла на белую горку груди, выпиравшей из лифчика, но не удержалась на вершине и соскользнула в пропасть.
– Чего уставился? Проходи! – скомандовала девушка и первая двинулась по широкому коридору, в котором он насчитал не меньше пяти дверей.
Не успел он сделать и трех шагов, как на полу мелькнула огромная тень, и в тот же миг железные тиски сдавили ему горло. Тщетно Федор пытался кричать, отдирать чью-то волосатую мускулистую руку. В глазах потемнело. Ноги ослабли.
Теперь он точно знал, что это не сон, но явь с последним глотком воздуха становилась все сумрачней и сумрачней. И он не чаял уже когда-нибудь проснуться.
По случаю приезда мамы Светлана испекла яблочный пирог, который ей всегда удавался, а в этот торжественный день, как назло, подгорел.
– Не расстраивайся. – Татьяна Витальевна гладила дочь по головке, как в детстве. – Помнишь свой первый пирог, в третьем классе, когда вместо муки ты насыпала крахмал?
– Нет, ма, ты путаешь. Это были сырники. И не в третьем классе, а в пятом.
Светлана грустно улыбнулась и посмотрела на нее с упреком: «Как же ты, мама, такого не помнишь?»
Татьяна Витальевна вздохнула и в оправдание прошептала:
– Это было в другой жизни.
И верно, у каждой из них было по две, а то и больше жизней, как, наверно, бывает и у большинства людей. В одной своей жизни Татьяна Витальевна работала на износ, заботиться приходилось не только о Светке, но и о престарелой матери, которая получала в месяц шестьдесят рублей пенсии. Так что с учительством пришлось быстро распрощаться и пойти на завод, ученицей маляра.
Работала в две смены, и девочка иногда до поздней ночи не отходила от окна, ждала, когда заводской автобус высадит маму на противоположной стороне улицы и та опрометью бросится к подъезду. А на плите еще не остыл ужин. Света рано приобщилась к поварскому искусству.
Заработки в малярном цехе были высокие, но работа сдельная. Кто порасторопней, тот больше получит. Многое зависело от мастера: какие детали он даст в работу – легкие, трудные; по высокому или низкому разряду покрытия и какое их количество. К мастеру надо подмазаться, усластить свои речи медом.
Льстить Татьяна Витальевна не умела и первые полгода получала в цехе не больше, чем в школе. Потом ее взяли в бригаду, повысили разряд, и жить стало веселее.
Но сугубо женский коллектив малярного цеха не мог обойтись без каждодневных склок, интриг, а подчас открытой травли. Татьяну Витальевну сразу невзлюбили, во-первых, за ярко выраженную интеллигентность, а во-вторых: «Че она такая правильная?» Методов досадить «правильной» имелось множество. Бригадирша поручала самую тяжелую, грязную работу. Кладовщица, люто ее ненавидевшая – Бог знает за что, – иногда выдавала ей краску, разведенную в не правильных пропорциях. На глаз такое нарушение технологии мог приметить только опытный маляр. Татьяна же, спокойно залив краску в пульверизатор и подключив к шлангу сжатый воздух, смело нажимала на курок, выстреливая цветной струей в какой-нибудь каркас, предназначенный для подводной лодки. Она все делала, как учили: прогревала детали перед работой, изолировала отверстия, чтобы в них не попала краска, шпатлевала неровные поверхности, снова прогревала, чтобы высохла шпатлевка, потом накладывала грунт, сушила, потом другой грунт, и снова сушка, слегка проходилась наждачной бумагой, потому что к гладкой поверхности хуже пристает краска, и лишь после всех этих дьявольских ухищрений начинала импульсивно разбрызгивать краску слева направо, справа налево, продвигаясь сверху вниз и обратно. Первый слой очень тонкий, так что видны зеленоватые проплешины грунтовки. После этого – на десять минут в печь, потом каркасы должны охладиться. Второй слой уже будет погуще, и когда в малярной кабине утихнет нудный моросящий дождь, залюбуешься, какими нарядными стали унылые, страшные каркасы, как эмаль переливается, словно алмазная пыль, в свете прожекторов. И снова – печь, теперь уже на полтора часа. И уже в самом конце рабочей смены Татьяна Витальевна доставала из печи каркасы и не верила своим глазам: по краям деталей образовались уродливые наплывы. Бригадирша подняла такой хай, что работа в цехе остановилась. Кто-то уже сбегал за технологом.
Технологу ничего не докажешь – в ведерке не осталось краски. Придется краску обдирать шпателем, предварительно замочив каркасы на несколько часов в растворителе, потом прогревать и опять все сначала. Можно, конечно, спрятаться за печь и дать волю слезам, но слезами тут вряд ли поможешь. Заказ военный, к тому же срочный. Каркасы ждут в другом цехе. Технолог выписывает брак. Мастер лишает премии. Бригадирша рвет и мечет, ведь пострадает вся бригада, и все из-за этой неотесанной интеллигентки! И только кладовщица в дверях своей кладовки никак не уберет беззубой улыбки со своего крысиного лица.
