– Как я погляжу, ты делаешь успехи, шлюха паршивая, чертовка проклятая…
Я ничего ему не ответила, а как была голая пошла в комнату, надела рубашку и бросилась на свою постель. Моя раковина внутри и по краям горела огнём. Я подумала, что она вся изранена, поэтому зажгла лампу и осмотрела себя в ручное зеркальце. Раны или крови, разумеется, не было, однако я всё же испугалась того, какой красной оказалась плюшка, как широко зияла она и очень болела. Я прилегла, задула лампу. Буквально через две минуты пришли мои близкие. Я сделала вид, что сплю, заглушая в себе голод, пока они ужинали, а позднее, и в самом деле, уснула.
На следующее утро господин Экхардт расхворался. Он лежал на кухне в постели, прикладывал холодные компрессы к голове и, как мне показалось, кое-куда ещё. Я же чувствовала себя совершенно здоровой, только плюшка у меня ещё немного саднила. Экхардт не смотрел на меня, я тоже избегала заговаривать с ним. Впрочем, он почти целый день проспал. Когда вечером я проходила мимо него, он злобно прошипел мне:
– Это ты виновата!
Меня внезапно охватил страх, и я убежала в комнату, где находилась мать, но не находила покоя и потому спросила её:
– Что стряслось с господином Экхардтом?
– Не знаю, – равнодушно ответила мать, – заболел вроде.
Несколько минут спустя она прошла в кухню, и я слышала, как она спросила:
– Что с вами, господин Экхардт, собственно говоря, случилось?
Я ужасно перепугалась, потому что была уверена, что он сейчас скажет: «Пепи во всём виновата…»
Он прошептал что-то, чего я не поняла, и разобрала только, как мать сказала:
– Да хватит вам, перестаньте.
На цыпочках я осторожно прокралась к двери, чтобы подслушать. Я должна была, чего бы мне это ни стоило, я обязана была услышать, что там происходило.
Экхардт шептал своим басом, и мать теперь тоже заговорила очень тихо:
– Но почему вы пошли на такое?
Он шёпотом ответил:
– Уж больно девчонка меня возбудила, говорю вам, я совершенно лишился рассудка…
Я была ни жива, ни мертва от страха.
Моя мать сказала:
– Однако, это, должно быть, настоящая стерва какая-то…
Эрхардт возразил:
– Да нет же, она ещё совершенный ребёнок, сама не знает, что творит, она приблизительно такого же возраста, как ваша Пепи…
Теперь я облегчённо вздохнула.
Однако мать в негодовании всплеснула руками:
– И вы посмели так обесчестить ребёнка…
Экхардт расхохотался:
– Да куда там, обесчестить! Обесчестить! Если она сама вытаскивает хвост у меня из штанов, если она сама берёт в рот мою макаронину и облизывает, тогда как же, скажите на милость, я могу её обесчестить?
Мать пришла в ужас:
– Нет, какие же дети всё-таки нынче испорченные… Ну, видно, невозможно за всем уследить.
Потом её голос понизился совсем до шёпота, и я только по его ответу сообразила, о чём она у него поинтересовалась. Господин Экхардт стал оживлённее и промолвил:
– Ну, нет, где ему было войти целиком… Всего вот столечко, только кусочек… дайте-ка мне, пожалуйста, сюда руку, я вам покажу…
– Нет, нет, премного благодарна… как вам такое вообще пришло в голову?
– Ну, так ведь ничего бы от этого не случилось, – резонно заметил господин Экхардт.
Мать перебила его:
– Сколько раз всего, говорите, вы её сделали?
– Шесть… – Господин Экхардт лгал, и меня развеселило, что я это знаю, а мать даже не подозревает об этом. – Шесть раз я сумел её припечатать, – продолжал он, – она меньше и не хотела…
– Ой, не рассказывайте сказки, – с сомнением произнесла мать. – Это совершенно неправдоподобно, шесть раз… Что-то вы больно здесь привираете…
– Но если я говорю вам, – клятвенно заверил Экхардт, – так и есть. Вы же сами видите, что я сейчас даже пошевелиться не в состоянии. Шесть раз…
– Ах, нет! – Мать ему не поверила. – На такое ни один мужчина не способен…
– Послушайте, госпожа Мутценбахер, – смеясь сказал Экхардт, – разве ваш муж никогда не исполнял на вас шесть номеров?
Мать захихикала:
– Да где там. А что если?..
В этот момент кто-то пришёл. Разговор оборвался, и я почувствовала себя освобождённой от всякого страха.
В последующие дни господин Экхардт тоже сказался больным. Он, правда, уже не лежал в постели, однако расхаживал по дому в подштанниках и в домашних туфлях, накинув на плечи только старое летнее пальто, сидел с матерью в кухне, и скоро я заметила, что они вернулись к прежнему разговору.
На третий или четвёртый день я уже в десять часов освободилась от школьных занятий и пришла домой до полудня. Кухня была пуста; стеклянная дверь, ведущая в комнату и завешенная белой кружевной гардиной, была затворена. Я тотчас увидела, что мать находится в комнате с господином Экхардтом. И поскольку они не услышали моего появления, я вела себя тихо и очень хотела подслушать их разговор, ибо полагала, что речь снова зайдёт обо мне.
Вот до меня донеслось, как мать сказала:
– Ничего вы не слышали, это всё напраслина с вашей стороны…
– Но вы вспомните хорошенько, ведь именно так и было… Я расслышал совершенно отчётливо, как вы говорили, что у вас-де ещё ничего не произошло, и как вы требовали от мужа исполнить второй номер.
Мать рассмеялась:
– Да, разогнались, от него второй номер… тут будешь рада, если он на один-то сподобится.
– Ну, вот видите, – ревностно заявил Экхардт, – он кончает раньше вас, потому что чересчур слабосилен…
Мать ворчливо ответила:
– Другие мужчины тоже немногим лучше.
– О-го-го, тут вы, однако, очень даже ошибаетесь, – возразил господин Экхардт, – лично я могу сдерживать себя сколько хочу, и если вы желаете получить удовлетворение трижды, мне это ничего не стоит.
Мать засмеялась:
– Такое всякий может сказать. Я этому не верю… Вы только бахвалитесь…
– Что? Я бахвалюсь?! Это я-то бахвалюсь? Дайте разок попробовать… вот тогда сами и увидите…
Мать отрицательно покачала головой:
– Нет, нет, вы же прекрасно знаете, что я этого не сделаю.
Экхардт ухватил её за талию:
– Да давайте же, как раз сейчас я был бы весьма расположен, исполнить парочку номеров…
Он наседал на неё, она упиралась:
– Отпустите меня, господин Экхардт, я закричу…
Экхардт отпустил её, однако остался сидеть к ней вплотную и прошептал:
