Я стукнул в затянутую металлической сеткой дверь, которую кубинец всегда запирал изнутри.
— Меня здесь закрыли, — заканючил я.
«У них ребенок, — рассказывала Сара. — Он слабоумный, и с ним обращаются, как с собакой, и миску с едой ставят на пол. Говорят, даже сажают на цепь. Видишь, тебе вовсе неплохо живется». Управляющий стал названивать как сумасшедший:
Сквозь ячейки металлической сетки я увидел в щель чьи-то маленькие толстенькие ножки с перевязочками.
Когда я оглянулся, пухлые детские ножки уже исчезли.
Я снова принялся стучать, но ребенок уже ушел из поля зрения, видимо, зашел за стойку.
— Я уже слышал, думаешь, я не слышал тебя — слышал, слышал. — Открыв дверь, управляющий направился ко мне, звеня ключами. От этих звуков у меня началась судорога. Вот он остановился и стал отпирать ворота с сеткой.
— Что-то вид у тебя неважный, — заметил он, и сразу поспешил смотреть свой футбол.
Дома, закрыв за собой дверь, я включил свет. Подвинув кресло к шкафчику над раковиной и взобравшись туда, я отыскал ее бутылку «Дикой Индюшки».[9]
Подобрав с полу тот самый стакан, которым в меня дважды швыряли, я набулькал его до половины. Завинтив пробку, вернул бутылку на место.
Я высосал стакан до дна по пути в ванную. Медленно, с трудом стащил прилипшую одежду. Боль в плече стала отступать. Перевалившись за край ванны, я включил воду, самую горячую, которую можно было вытерпеть. Жаль, что у меня не было щетки с жесткой щетиной.
Куколка
Когда Иисус умер, ангелы плакали, и слезы их обратились в камни.
У мамы появился новый друг — и теперь мы рылись в грязи точно золотоискатели на приисках, в поисках камешков величиной с ноготь, на которых отчетливо проступал крестик. Ангельские слезы. Мы ушли от экскурсии баптистов, чьи «аллилуйя» эхом разносились по виргинскому Парку Чудесных Камней.
Мне все время попадались лучшие камешки, с четко очерченными крестами, а мама находила только стертые и раскрошенные.
— Ты их, наверное, нюхом чувствуешь, как старая пьяница выпивку. — Глаза ее завистливо сощурились, ноздри хищно раздувались.
— Господь улыбнулся тебе сегодня, сынок.
Я посмотрел на него: наш спутник был вылитый Пол Баньян[10]с черной густой бородой. Он улыбался мне сверху вниз, возвышаясь на фоне изумрудно-мозаичных крон, переливающихся у него над головой, сверкая и меняя оттенки.
Мамин кавалер нагнулся и взял «крестовый камешек» из моей протянутой ладони.
— Надо будет показать его потом, на выходе, остальным. — Он одобрительно кивнул. — Пусть Господь наведет тебя и на другие, сынок. — И шлепнул меня по заднице, когда я отвернулся. Я заметил раздраженный взгляд мамы и сдержал самодовольную усмешку. Мы продолжили поиски, в молчании склонившись над мокрой заплесневелой землей.
— Смотри-ка сюда, Джексон! — Мама метнулась к нему, тоже протягивая ладошку, другой рукой отбрасывая в сторону золотистые волосы. Она гордо раскачивалась на носках, пока он вертел находку в руке.
— Неплохо, неплохо — но ему больше повезло, куколка.
Я отвернулся, ухмыляясь. И услышал, как она запустила камнем в кусты.
— А вот еще один, — улучив момент, заорал я, бросаясь к ним с поднятой рукой, в которой была зажата очередная идеально отлитая ангельская слезка.
— Ты моя детка.
Я тихо оторвал голову от подушки: наши кровати разделяла тонкая перегородка, не доходившая до потолка.
— Моя сладкая девочка, — полушепотом вещал он. Я расслышал шорох одеял и чмоканье.
— Да, это я, твоя девочка, — игриво пропищала она.
— И кто ты, дорогая моя?
— Папина девочка, — тут же отвечала она.
— А папочке нужна его девочка.
Она замурлыкала.
— Скажи мне, что ты хорошая девочка, — прохрипел он.
Она сказала.
Я спрятал голову под одеяло.
— Ты хочешь, чтобы папочка трахнул тебя?
Она согласилась с таким предложением, еще дважды повторив «папочка». Я сунул руку между ног.
— Давай, деточка, давай, моя девочка, дай твоему папочке все, что у тебя есть. — Голос его становился все настойчивее. — Ну, умница, молодец.
Я вцепился в то, что росло у меня между ног. В этот момент трейлер стал ритмично раскачиваться.
— Хорошая, хор-рошая д-дев-вочка, папа любит тебя.
Я зажмурился.
Утром я наблюдал за ней со стороны, как она всматривается в зеркальце над кухонной раковиной, растирая по лицу тональную крем-пудру белой треугольной губкой. Особенно старательно она работала над носом и щеками, маскируя веснушки, которых терпеть не могла. Я свои тоже ненавидел.
— А можно и мне убрать веснушки? — вырвалось у меня.
Она удивленно повернулась, как будто забыв о моем существовании. Я робко шагнул назад. Она улыбнулась.
— Притащи стул.
Я приволок одно из красных металлических складных сидений.
— Забирайся.
Встав на стул, я увидел наши лица в зеркале.
— Давай-ка начнем вот с чего…
Я охотно кивнул, наблюдая, как она обмакивает губку в какую-то жидкость цвета кофе с молоком.
— Вот, — она потерла мне нос и щеки, не так осторожно, как наносила крем на свое лицо, зато веснушки быстро поблекли. От ее прикосновения сладко заныло сердце. — А теперь смотри!
Встав на цыпочки, я дотянулся до зеркала. Веснушки таяли прямо на глазах, пока засыхала пудра. Я улыбнулся ей в зеркало.
— Сейчас попробуем что-нибудь сделать с твоим носом, — сказала она. Я посмотрел на ее носик: тонкий, чуть вздернутый. — Кто-то из твоих предков-прабабушек согрешил со своим рабом-ниггером — и тебе достался в наследство этот негритянский клюв.
Я присмотрелся к своему курносому носу, плоскому, с широкими ноздрями — все познается в сравнении.
— Вылитый ниггер! Это же нос негритоса. — Она рассмеялась.
— Ну, сделай что-нибудь, пожалуйста! — умолял я, чуть не плача.
— Да уж, конечно, ниггер-нос, сделаю что-нибудь для тебя.
Она снова дружелюбно рассмеялась, и я скромно улыбнулся, хотя мои губы тряслись.
