Книга Молчание в октябре - Йенс Кристиан Грендаль

Я поспешно развернул газету, точно с первой до последней секунды был поглощен статьей промышленного раздела, сообщающей об экономическом росте в Южном Китае. В ту же минуту я разозлился на самого себя, раздосадованный своим абсурдным поведением. Я укрылся за газетой, точно у меня совесть была нечиста. Пристыженный, я спросил самого себя, неужто я и вправду сижу здесь и украдкой подглядываю за молоденькой рыжеволосой девушкой, подобно какому-нибудь старому кобелю, который пытается скрыть свое тайное и бессильное распутство. Я ведь еще далеко не стар и был не старше юного бунтующего художника Розы, когда стал ее отцом. Отчего же я не подождал, пока она заметит меня, а потом не помахал ей весело рукой и не поднялся навстречу, когда она подошла бы поздороваться? Почему я не допил кофе, не направился к выходу, а по пути не разыграл удивление от неожиданной встречи, не поцеловал ее в щеку и не обменялся с ней парой слов, прежде чем уйти, предоставив им и дальше общаться друг с другом. Чем дольше я сидел, укрывшись за газетой, тем больше понимал, что теперь уже будет неловко, если Роза меня заметит. Но мне невыносимо было смотреть ей в глаза. Я не смог бы вынести того, что Гунилла из Стокгольма снова станет лживым предметом, объясняющим отсутствие Астрид и делающим его чем-то нормальным и естественным. Я не был уверен, что мне удастся сохранить марку бесстрастности на лице и утаить внутреннее глухое беспокойство и мучающие меня вопросы. И все же я не мог время от времени не наблюдать за ними украдкой из-за газетного листа. Теперь в рыжеволосой больше не оставалось и следа от ее высокомерия и утомленности жизнью. Она подняла на лоб солнцезащитные очки, придававшие ей вид изысканной и неприступной представительницы богемы. Она понимающе кивала головой и громко смеялась тому, что Роза ей рассказывала. До меня доносился их смех, и я вспомнил, как часто слышал такой же смех сквозь закрытую дверь Розиной комнаты, когда у нее собирались подруги. Приглушенный смех из таинственного и недоступного мира пылких мечтаний и коварных девичьих интриг. Подрастая, Роза стала постепенно уклоняться от наших прежних доверительных отношений, теперь она поверяла свои тайны только матери. Я не мог представить себе, что заставило этих девушек за столиком кафе наклонять друг к другу головы, а затем откидываться назад в приступе смеха. Мы с Розой любили друг друга по-прежнему, но в тех случаях, когда она посещала нас, я замечал по беглому поцелую, которым она награждала меня на прощанье, что, если не считать все более редких разговоров с Астрид, предметами нашего общения были теперь стиральная машина, практические отеческие советы или отеческие тысячекроновые банкноты, в которых она все еще нуждалась. Другие темы для разговоров она находила теперь в общении, скажем, с этой рыжеволосой девушкой с карандашом в волосах, со своим художником или с другими сверстниками, которых я даже не знал.

Через некоторое время рыжеволосая вошла внутрь кафе и стала спускаться по лестнице, ведущей к туалетам, а Роза осталась сидеть, задумчиво глядя на освещенную солнцем площадь, где толпы людей сходились и расходились случайными, произвольными коловращениями. У меня еще была возможность подняться и подойти к ней, я мог бы еще сделать вид, как будто только что заметил ее. Но я не сдвинулся с места. Мне вдруг пришло в голову, что я не знал бы, что ей сказать. Мы сидели по разные стороны стеклянной стены кафе с видом на площадь, и мне вдруг подумалось, что мы с ней уже находимся по другую сторону от тех лет, когда имели доступ к неким скрытым каналам внутри нас, многие из которых были скрыты даже от нас самих. Конечно, можно было бы ограничиться тем, чтобы спросить ее как дела, и она, без всякого сомнения, улыбнулась бы и ответила, что у нее все в полном порядке. Но я не был уверен, что мне удастся соблюсти точное соотношение между дистанцией и близостью, между отцовской нежностью и нейтральной вежливостью. По сути дела, я был, пожалуй, даже рад, что она больше не нуждается во мне, хотя иногда испытывал по этому поводу легкую горечь. Но я не хотел дать ей заметить, что на этот раз я могу нуждаться в ней, потому что нахожусь в растерянности, не знаю, что мне делать, и чувствую, как почва уходит из-под ног. Я хотел пощадить ее, избавить от этого невеселого зрелища и одновременно хотел пощадить себя и не допустить, чтобы она видела меня таким. Мне было совершенно ясно, что Роза с такой уверенностью ориентируется в этом новом для нее мире, потому что знает, что у нее есть я и что я всегда бываю непоколебимо спокоен, независимо от того, нуждается она во мне или нет. Но я понимал и то, что не смогу вынести ее удивленного, а может, даже испуганного взгляда, если она увидит, что я знаю еще меньше, что я еще более уязвим и растерян, чем она. Она продолжала подтрунивать надо мной, но делала это только потому, что не могла представить себе, что это может всерьез задеть меня. Она поддразнивала меня, пыталась поколебать мое спокойствие, но в душе была уверена, что это ей никогда не удастся. Стоило ей хоть чуть-чуть повернуть голову, например чтобы посмотреть, не возвращается ли подруга, и она увидела бы меня. Но она продолжала сидеть, устремив взгляд вперед, покуривая сигарету, погруженная в какие-то свои мысли. Она была очень красивой и совсем взрослой, сидела в профиль ко мне, сощурив глаза, с сигаретой в мягких, девичьих губах. Она все больше и больше начинает походить на Астрид, какой та была в молодости. Те же густые каштановые волосы, те же узкие зеленые глаза и широкие скулы. Но, рассматривая дочь в тот день, я все еще мог заметить в ее облике последние, ускользающие следы ребенка, каким она была не так уж и давно. Я опять представил себе, как гуляю вдоль озера, держа ее пухлую ручонку в своей и отвечая на самые немыслимые вопросы, как расхаживаю взад и вперед по комнате с ней на руках, а она вопит как оглашенная и отрыгивает прямо мне на спину. Я вспоминаю, как однажды ночью стоял в больничной палате и видел, как она появляется из широко раздвинутых бедер Астрид, сине-фиолетовая, вся в крови, с темным незрячим личиком, напоминавшим мне темные сморщенные лики каменного века, найденные на дне торфяного болота. Но она была живая, неистовая, охваченная страхом, орущая, с головенкой, откинутой назад, и сжатыми кулачками, молотящими воздух. Это было не так уж и давно, а вот теперь она сидит и курит, щурясь от солнца.

Астрид, Симон и я проводили наше первое лето вместе у моря, в домике, снятом у друзей. Она только что официально развелась со своим кинорежиссером, отказавшись от всех финансовых притязаний, и, я полагаю, не только из гордости, а затем, чтобы покончить со всем этим как можно скорее. Ее решимость не оставляла ему выбора, поскольку она была пострадавшей стороной, и тем унизительнее для него было то, что она даже не пыталась содрать с него шкуру. Он изменил ей, и тем не менее ему было позволено сохранить при себе и его виллу, и его деньги, так что ему в этой истории досталась весьма неприглядная роль. Астрид больше не могла скрывать от него, где теперь живет, но она всегда просила меня оставить ее одну, когда ее бывший муж приходил за Симоном. Он, разумеется, не упускал случая высказаться по поводу тех жалких условий, в которых она оказалась, променяв на них фешенебельную виллу в северном предместье. Но тут же разражался рыданиями на глазах сына и экс-супруги, изображая глубокое раскаяние и униженно умоляя дать ему еще один шанс, несмотря на все случившееся и во имя того, «что между ними было». Симон становился совершенно неуправляемым, когда отец приходил, чтобы взять его с собой. Мальчик не желал идти с отцом ни в Тиволи[3], ни в кино, и Астрид приходилось буквально отдирать от себя вцепившиеся в нее детские ручонки и выпроваживать его за дверь, а когда Симон наконец уходил вместе со своим удрученным седоватым отцом, она ожесточенно принималась за уборку, пылесосила, мыла окна, чтобы хоть как-то унять клокотавшую в ней ярость. О своем замужестве с кинорежиссером она всегда говорила как об ошибке, о неосмотрительности или неверном шаге, объяснить которые могла, лишь дистанцировавшись не без удивления и иронии от той молодой девушки, которая шесть лет назад не смогла устоять перед страстью зрелого человека. Рассказывая об их совместной жизни, она оправдывала свой опрометчивый брак влюбленностью юной души, ослепленной иллюзиями, которые длились слишком долго и завели ее слишком далеко. Я никогда не говорил ей, что думаю по поводу ее объяснений. Быть может, она умаляла их взаимное чувство, низводя его до легкомысленных эротических причуд, с тем чтобы противопоставить его нашим отношениям и убедить себя, что наши с ней чувства незыблемы и неизменны, как закон всемирного тяготения. Вопреки смутным, тревожным опасениям, таившимся в глубине души, она, вероятно, хотела уверить и себя, и меня в том, что именно я — мужчина ее жизни, а не первый случайно подвернувшийся шофер такси, который вез ее и сына. Мы оба были все еще молоды и, возможно, опасались своей молодости и удивлялись той поспешности, с которой наша любовь сменила свою личину. Быть может, в какие-то неконтролируемые моменты ей также приходило в голову, что новое лицо ее любви может оказаться всего лишь еще одной маской. Мы пока еще не забыли страданий, испытанных до этого, и не могли знать, что история столь же неясна и двусмысленна, как и будущее. Мы продолжали верить, что прошлое можно изгнать заклинаниями и ритуальными жестами и что одного нашего теплого дыхания достаточно, чтобы вдохнуть жизнь в наши надежды. Мы не собирались заводить ребенка, но и не восприняли как трагедию то, что Астрид той весной забеременела. Это была еще одна непредвиденная случайность, которая должна была изменить нашу жизнь. Она ничего не сказала мне о своих подозрениях, пока не побывала у врача и не получила подтверждения. Рассказала она мне об этом в своей обычной манере, точно так же, как говорила о своей любви ко мне, с тем же недоверием к словам, точно ей приходилось пробовать в руках тяжесть каждого слова, удивляясь его весомости и необычности. Она сказала мне об этом однажды вечером, когда мы лежали с ней в постели и она рассеянно перебирала мои волосы. И снова я испытал то же чувство, что и тогда, когда, посмотрев на нее, стоявшую в моей кухне перед мойкой, подошел и впервые к ней прикоснулся. Это было то же легкомысленное, головокружительное предчувствие того, что передо мною открывается новая жизнь, что я, наконец, получил ответ на мучивший меня вопрос. А почему бы и нет? Сообщив мне о своей беременности, она отвела взгляд, дожидаясь ответа. Я взял в ладони ее лицо и улыбнулся в ответ на ее испытующий взгляд. Почему бы ей не стать матерью моего ребенка? Когда же, как не сейчас, придать моей жизни определенную осмысленность? Чего мне еще ждать? И чего мне бояться? Моя спокойная улыбка убедила Астрид в том, что мы можем соединить наши жизни, что это больше не просто мечта, не надежда в ряду других, которая в юности заставляет людей метаться в поисках чего-то, кидаясь в разные стороны. Я не вполне сознавал, что делаю, но все же сделал это, и захватывающее дух ощущение прыжка в неизвестность, причем без страховки, охватило меня, наполнив удивительным чувством уверенности, какого я прежде никогда не испытывал. Когда наступило лето, она была на третьем месяце беременности и мы поселились в домике у моря. Мы никому не сказали, куда уезжаем. Сохранить развод в тайне было невозможно. Газеты помещали на первой странице снимки известного кинорежиссера, которого бросила жена. Когда обнаружилось, к кому ушла Астрид, мне пришлось то и дело выслушивать колкости по этому поводу. Домик у моря стал нашим тайным прибежищем, здесь мы надеялись переждать, пока новые разводы или смерти не отвлекут на себя внимание публики в этом вульгарном мире кричащих заголовков и хищных белозубых улыбок, запечатленных при свете блицев на страницах печати. Это был мир, с которым Астрид теперь распрощалась. Было самое начало лета, пляж постоянно пустовал. В домике были только Астрид, Симон и я, и недели сливались воедино, как и краски моря в течение дня. Под конец мы перестали отличать дни друг от друга, точно так же, как мы не замечали изменчивости моря, светло-серого по утрам, темно-зеленого днем и сине-фиолетового по вечерам, со слепящими бликами низкого закатного солнца.