Петр вращал Светлану по невидимой оси, поднимал ее и кружил, как в знаменитом танце суфийских дервишей, и они превратились в одно жаркое облако. Когда девушка прыгала, то ее юбка раздувалась, как парашют, и возвращалась в нормальное положение только после приземления. В перерыве между песнями Светлана и Петр смеялись, излучая веселье, и она ни разу не взглянула на брошенного полицейского.
Полицейский рванул в их сторону и с разбегу ударил Петра по шее кулаком. Петр отпрыгнул и вмазал противнику по носу. Они обменялись несколькими ударами, и полицейский подпрыгнул, используя технику восточных единоборств, для которой он был слишком неповоротлив. Петр увернулся, а потом схватил полицейского за ноги, как будто это были руки его партнерши по танцу, рванул их на себя, и его соперник упал, ударившись головой об кленовый пол.
– Ногами, значит, драться будем, ха! Получи, пивная бочка! – Петр пнул полицейского в живот. – Если я пробью дыру в твоем сале, то из тебя хлынет фонтан пива!
Полицейский корчился на полу. Петр схватил его за уши и потащил. Синяя форма запачкалась и кое-где порвалась, зацепившись за гвозди, которыми крепились половые доски. Петр вытащил противника за дверь и покатил его вниз по ступенькам.
Вернувшись в «Форелевый рай», Петр одернул рубашку, заправил ее в брюки и заорал:
– Музыку! Я хочу побольше музыки и песен! И всем выпивку за мой счет!
– Это было впечатляюще, – сказал Иван.
– Тоже мне большое дело. – Петр замолчал чтобы перевести дух. – Когда я управлял собственным баром, то и драться научился. Я ведь не мог себе позволить держать штатного вышибалу. И вообще, мне кажется, ни в одном из низоградских баров нет вышибал, за этим нужно ехать в Загреб. Ну, увидимся!
Музыка заиграла снова, но как-то неохотно, словно это была всего лишь репетиция, а музыканты с опаской глядели на дверь. Танцевали только Петр со Светланой. Сначала она была бледной, но вскоре на ее щеки вернулся румянец. Они танцевали, как будто ничего не произошло. Ну, вообще-то драки – это обычное дело, и вполне возможно в конце вечера Петр и полицейский будут распевать песни, обнявшись, по крайней мере такое уже случалось.
А на сцене завыла певица. Она была ярко накрашена, ресницы склеены в несколько пучков, словно лучи у звезды. Груди, обнаженные чуть ли не до сосков, покачивались из стороны в сторону в медленном ритме песни, а заплывший жирком живот, казалось, вот-вот разорвет юбку. Но через слои этого образа прорвалась какая-то первобытная сила, пронизывая ее томный грудной голос:
О, прошу, помогите тавернам закрыться, чтоб душе моей бедной было легче укрыться.
Увы, жизнь уж пройдена наполовину, но не купила себе я машину,
Каждый винный закройте вы магазин ради счастья кузенов моих и кузин,
Бары закройте повсюду и разом, и распрощаемся с этим мы Марсом,
О, прошу, помогите тавернам закрыться, чтоб душе неприкаянной было легче укрыться.
Певица закрыла глаза, публика визжала, причем мужчины тоненькими голосами, как женщины, многие вытирали и прикрывали глаза, другие бросали стаканы, но так устало, что стекло даже не разбивалось.
И тут дверь медленно отворилась, и в таверну, покачиваясь, вошел полицейский с синяком под глазом и разбитым носом. Все собравшиеся прикрыли глаза, поэтому казалось, никто не заметил его появления. Петр танцевал с девушкой в обнимку, и эти двое напоминали кусочки свинца, плавившиеся в пламени. И тут в руках полицейского выстрелил пистолет. Пуля вошла Петру в поясницу, он дернулся и разжал руки, отпустив талию Светланы. Музыка смолкла. Кровь хлынула фонтаном, вторя ритму сердца Петра.
Петр осклабился, словно боль доставляла ему удовольствие. Полицейский замешкался, осмотрелся, а потом пальнул в лампу. В зале потух свет. Из угла полетела бутылка и попала полицейскому в голову, он потерял сознанием и через несколько минут, не вставая, захрапел. От тела Петра поднимался пар, как от лошадиной спины в холодный Дождливый день.
Иван просто стоял и смотрел. Он был загипнотизирован злом, которое приняло отталкивающую форму убийства. Остальные тоже начнут стрелять? Он должен присоединиться и кидаться стульями? Несколько полицейских оттащили своего коллегу, положили на стол и облили водой, чтобы он пришел в себя.
Иван был настолько шокирован, что мог только задыхаться и хрипеть. Он вышел на улицу и задрожал. Это я подначил Петра? Иван впал в уныние, его переполняла скорбь из-за гибели друга. Подъехала «скорая помощь». Иван вместе с Божо и еще двумя мужчинами вынес тело Петра, каждый держал его за ноги или руку, Ивану досталась левая нога, еще не окоченевшая. Они положили труп на носилки, пока доктор, водитель и медсестра, сбившись в кучу, закуривали, передавая друг другу спичку. И только докурив сигареты до собственных пальцев, бригада «скорой помощи» залезла в машину и уехала, медленно, без сирены и мигалок.
14. После футбольной войны Хорватия становится банановой республикой
Такие случаи, как убийство Петра, стали обычным делом. Футбольные матчи между сербскими и хорватскими командами иногда выливались в драку стенка на стенку между болельщиками, и зачастую полиция вмешивалась, чтобы защитить сербских болельщиков в Хорватии, при этом с энтузиазмом избивала хорватских фанатов. Во время одного из матчей «Динамо» (Загреб) против «Красной звезды» (Белград) к дерущимся присоединились даже игроки. Звономир Бобан, капитан «Динамо», напал на полицейского, избивавшего одного из болельщиков его команды.
Поскольку югославская армия твердо стояла на стороне Милошевича и великосербов, а сербская полиция была готова стрелять в жителей любой другой республики, Иван не чувствовал себя в безопасности. Если бы сербы явились к нему домой, они могли бы перерезать ему горло, поскольку для них он был хорватом, хотя и не чувствовал себя таковым. Именно угроза жизни и желание выжить упростили его до хорвата. Он голосовал за Хорватский демократический союз, обещавший Усиленную оборону от всех чужаков, несмотря на свою теорию о славянской привычке воздерживаться от голосования. Сам он, однако, в ряды ХДС не вступил, и голосование при отсутствии партийной принадлежности было претензией на индивидуальность.
Когда Хорватия как раз собиралась организовать свою собственную полицию, Ивана забрали в ряды Югославской федеральной армии. Офицер в очках с толстыми заляпанными стеклами, в котором Иван узнал того парня, что стенографировал за ним крамольные речи в «Погребке», пришел к нему домой с двумя солдатами, и Ивана, словно заключенного, препроводили в тряский зеленый грузовик, где он сидел еще с тридцатью угрюмыми молодыми парнями (хотя Иван к этому моменту уже был далеко не молод), вдыхая запах выхлопных газов.
В армии Иван просыпался намного раньше, чем хотелось бы, и слишком часто питался фасолью с грудинкой. Каждый день ему приходилось совершать марш-бросок на пятнадцать километров, и с каждым шагом боль в спине усиливалась.
Тем временем Хорватия и Сербия провозгласили себя независимыми государствами. Вскоре в Хорватии разразилась война, и Ивана отправили туда сражаться с новоиспеченной хорватской армией.
