Роман издали спустя два года, в сентябре, мне прислали книги по почте. Я переписывал его четыре раза, перепечатывал на машинке, страницу за страницей. Я написал больше тысячи страниц, вычеркивал и дополнял, исправлял и переписывал. Ни над одной книгой я не работал больше, чем над этой. Первый экземпляр — я забрал его на почте в Рёдовре. Развернув бумагу, я положил книгу в карман, сел в электричку до Копенгагена и побрел по городу с книгой в кармане. Я стал писателем. Нет, писателем я еще не был, но, гуляя по Копенгагену, я говорил себе, что я писатель, доказательство этого лежало у меня в кармане, мой роман, конечно же, это ничего не доказывало, но в тот день, в первый день с первой книгой в кармане, я был писателем.
Я шатался по Копенгагену и вел себя, как полагается писателю, как, по моему мнению, ведут себя писатели. По вечерам я сидел в кафе «Дан Турелль», пил пиво и курил, потом шел в кафе «Соммерско», после — в бар «Бо би», а оттуда уходил в бар «У Энди», где просиживал до закрытия, ночь за ночью, утро за утром. Пришло время возвращаться домой. Я доехал на автобусе до Рёдовре, сложил свои пожитки в две коробки и отправил их поездом в Берген.
Я переехал из Рёдовре к Эли, в квартиру на Киркегатен. Всего несколько дней назад у меня почти ничего не было, а теперь вдруг появилось почти всё — большая гостиная, а в ней обеденный стол и шесть стульев, два дивана и журнальный столик, лампы и книжная полка. У нас была просторная спальня с большой двуспальной кроватью и белым ковром с длинным ворсом. У нас была посудомоечная машинка, холодильник и совершенно новая плита, а из кухонного окна открывался вид на город и море. Из спальни была дверь в мой маленький кабинет. Там я часами просиживал в полудреме. Там я просиживал часами, и у меня ничего не выходило, ни единственной приличной страницы, ни одного нормального предложения, я не мог подобрать верных слов, они просто не шли мне на ум. Я прожил на Киркегатен всего несколько дней, и моя работа остановилась, писать я больше не мог. Я придумывал всяческие уловки: брал записные книжки в кафе, пытался писать в других местах, просыпался ночью и старался писать по ночам и по утрам, выпивал бутылку вина или самогона, писал пьяным или с похмелья, устраивался в гостиной или на кухне, но слов подобрать не мог, предложения получались скверными, ненужными, и под конец я сдался. Писать я не мог. Я перестал быть писателем.
Не зная, куда себя деть, я сидел за письменным столом и дожидался, когда Эли вернется из магазина одежды, где тогда работала. Мы вместе ужинали, а по вечерам смотрели телевизор или ложились пораньше спать. Однажды утром в воскресенье мы лежали в кровати, не зная, чем заняться, не понимая, куда себя деть, было совершенно обычное декабрьское воскресенье, незадолго до Рождества, мы тогда подумывали пожениться. Шел снег, белый, нежный, он накрывал город, и казалось, что улицы и дома вот-вот исчезнут под белым снежным ковром. Лежа в кровати, мы смотрели на снежинки, падавшие на подоконник и засыпавшие стекло, и кто-то из нас, не помню кто, но один из нас, должно быть, сказал: «Так больше нельзя».
Я встал и оделся. Мы не ссорились и ни в чем друг дружку не обвиняли. Мы обнялись и решили, что я заеду на неделе и заберу вещи, а мой отец договорится на фабрике насчет фургончика, и я перевезу вещи с Киркегатен на Островную улицу. А потом я прикрыл за собой дверь, спустился по лестнице с пятого этажа и, повернув налево, побрел по снегу к улице Амалии Скрам, а оттуда до дома моих родителей на Островной улице.
Не знаю точно, когда наступает старость, когда она врывается к нам, но в определенный момент мы утрачиваем способность определять собственный возраст, становясь с годами все моложе и моложе. Иногда мы сразу обретаем несколько возрастов, нам одновременно девятнадцать, тридцать и пятьдесят семь, для нас теперь существует множество возрастов, мы незаметно переходим от правды к выдумке, мы выдумываем возраст, имя, кто мы такие и кем хотим быть.
Так много возможностей, так много имен и мест, мы насобирали их, но утратили былую зоркость и не можем рассортировать так же просто, как раньше. Мы проживаем одну жизнь, за ней — другую, а за ней — еще одну, и будто веря в переселение душ, констатируем, что в новую жизнь забрали кое-что из прежних — лица и имена, а больше ничего не помним.
Мы начинаем новую жизнь, в новой комнате с новым адресом, без родителей и возлюбленных. Бывает, что с тобой рядом живет ребенок, подросток. Очень скоро она повзрослеет. Очень скоро она уедет отсюда, и ты окончательно потеряешь себя.
Я переезжаю туда, где никогда прежде не бывал.
Я переезжаю домой.
Новая книга. Незнакомое место.
Новая книга. Новый дом, как всегда, непригодный для жилья.
Я еду домой в место, где я никогда прежде не бывал.
Ты особенно чувствуешь себя чужим, когда ты дома.
У меня женская фигура; фартук, женская одежда, парик и тушь для ресниц. От отца мне достались одежда и вещи матери.
Марте Хуке пишет: «Утром я втискиваю себя в одежду».
По утрам я втискиваюсь в одежду, она слишком тесная, она мала мне. Пиджак еле налезает на меня. Рубашка, брюки, ботинки и пиджак, мои желания не совпадают с тем, чего хочет моя одежда.
Голос становится тонким. Горло словно сжимается. Язык утончается. Рот шире, голос приятнее и громче, таким можно позвать дочь.
Даже глаза меняются. Теперь я вижу иное.
Отрастают волосы и ногти. Ноги вытягиваются. Шаги становятся шире, походка делается плавной.
Вскоре при беге мне нужно будет забирать волосы в хвост.
Спальня, она синяя. Ледяные голубые обои с вышитыми на плотной ткани серебряными лилиями. Английские обои с ледяными цветами, их чашечки едва приоткрыты, словно они цветут на морозе, будто природа изменилась и живет теперь по законам вещей. Пластмассовые цветы в вазе на тумбочке. Двуспальная кровать с коричневым покрывалом. Белые подушки, белое одеяло, белая простыня, внезапное чувство счастья, свободы, пустоты.
Тяжелые коричневые шторы. Лучше задернуть их, оставив маленький просвет в середине, узкую полоску света, царапину сентября или апрельскую прореху, такая появляется, когда разрезаешь ножом ткань.
Сон тоже меняется: теперь я сплю беспокойнее, чаще просыпаюсь, будто слух обострился. Или уши торчат как-то иначе?
Новое ухо, оно вырастает из старого.
Будто моя кожа — это воск, обретающий новые формы, кожаная оболочка наполняется плотью. Сон будто растягивает и сжимает кожу, образуя новое тело поверх старого, приходится спать в ином положении.
Сны тоже изменились. Я сплю в белой ночной рубашке.
Свет включен, но его мало, отдергивают шторы, зажигают все лампы, светло не становится.
Имя произнесено, множество раз. Это неправильное имя.
