— Сильно сомневаюсь, — сказал он, неохотно покидая столовую и поднимаясь по ступеням. Уилта терзало ужасное предчувствие, что этот вызов менее всего был связан с его продвижением по должности.
* * *
— Значит так, сэр, — сказал инспектор, когда они уселись. — Меня зовут Флинт, инспектор Флинт из уголовного отдела, а вы мистер Уилт, так? Генри Уилт?
— Да, — ответил Уилт.
— Вот что, мистер Уилт, вы, наверное, догадались, что мы расследуем предполагаемое убийство женщины, чье тело предположительно было спрятано в одном из шурфов для свай нового корпуса. Полагаю, вы об этом знаете. — Уилт кивнул. — Естественно, мы интересуемся всем, что могло бы нам помочь. Не могли бы вы взглянуть вот на эти записи?
Он протянул Уилту листок бумаги. Заголовок гласил: «Заметки о роли насилия и распаде семьи». Затем следовала серия подзаголовков.
«1. Растущая роль насилия в общественной жизни как средство для достижения политических целей. а. Бомбы, б. Угоны самолетов, в. Похищения, г. Убийства.
2. Низкая эффективность полицейских методов борьбы с насилием. а. Негативный подход. Полиция способна реагировать на преступление только после его совершения. б. Применение насильственных методов самой полицией. в. Низкий интеллектуальный уровень среднего полицейского. г. Изобретательность, как тактика преступников.
3. Роль средств массовой информации. ТВ учит прямо на дому, как совершать убийства».
Там было не только это. Еще много другого. Уилт обреченно смотрел на листок бумаги.
— Вам знаком этот почерк? — спросил инспектор.
— Да, — ответил Уилт, исподволь осваивая тот эллиптический язык, что свойствен судам.
— Вы признаете, что написали эти заметки? — Инспектор протянул руку и отобрал у Уилта лист бумаги.
— Да.
— Таково ваше мнение о работе полиции?
Уилт попытался взять себя в руки.
— Это наброски, которые я делал, готовясь к занятиям с практикантами-пожарниками, — пояснил он. — Просто так, черновик. Нужно еще поработать…
— Но вы не отрицаете, что вы их писали?
— Конечно, нет. Я только что сказал, что это мои записки, так ведь?
Инспектор кивнул и взял в руки книгу.
— Ваша книга?
Уилт посмотрел на «Открытый дом».
— Раз там написано, что моя, значит, моя.
Инспектор открыл книгу.
— Верно, — сказал он с изумлением, — совершенно верно.
Уилт уставился на него. Не было смысла делать хорошую мину при плохой игре. Пора с этим кончать. Они нашли проклятую книгу в корзине велосипеда, а заметки, должно быть, вывалились у него из кармана на строительной площадке.
— Послушайте, инспектор, — сказал он. — Я могу все объяснить. Я действительно был на стройплощадке…
Инспектор встал.
— Мистер Уилт, если вы собираетесь сделать заявление, то я должен предупредить вас, что…
Уилт отправился в фургон передвижного центра по расследованию убийств и там, в присутствии полицейского стенографа, сделал заявление. Тот факт, что он прошел в синий фургон, но не вышел из него, был с интересом отмечен сотрудниками, находившимися в это время в учебном корпусе, студентами, сидевшими в столовой, и двадцатью пятью коллегами-преподавателями, глазевшими из окон учительской.
9
— Будь она проклята, эта штука. — в сердцах сказал весь измазанный мазутом Гаскелл, стоя на коленях рядом с двигателем. — Надо же, даже сейчас, в век технического монархизма, они не способны сделать приличный двигатель. Этот, должно быть, сооружался еще для Ноева ковчега.
— Ковчег, — сказала Салли, — а потом еще рубили головы королям. Кстати, учти, что Ева — регинофилка.
— Кто?
— Регинофилка. Монархистка. Поимей это в виду. Она вся за королеву, так что оставь свои антибританские настроения. Мы же не хотим, чтобы она взяла пример с двигателя и бросила работать. Может, дело вовсе не в рулевом управлении.
— Если бы я смог снять головку, я бы сказал, — заметил Гаскелл.
— И какая от этого польза? Другая появится? — спросила Салли и пошла в каюту, где Ева размышляла, что они будут есть на ужин. — Крошка весь в мазуте и все еще развлекается с двигателем. Винит во всем рулевое управление.
— Рулевое управление?
— Это такое соединение, детка.
— С чем?
— Тазобедренная кость соединяется с голенью. А тут все соединяется с поршнем. Все знают, что поршень — символ пениса. Механизированный мужской заменитель секса. Честно, Гаскелл такой регрессивный.
— Я не знаю, — сказала Ева.
Салли снова легла на койку и закурила сигару.
— Вот это мне в тебе и нравится, Ева. Ты ничего не знаешь. Невинность очаровательна, детка. Свою я потеряла в четырнадцать.
Ева покачала головой.
— Эти мужчины, — сказала она с укором.
— Он по возрасту годился мне в дедушки, — сказала Салли. — Он и был моим дедушкой.
— Не может быть! Какой ужас!
— Ну не буквально, — рассмеялась Салли. — Он был художником. С бородой. Потом запах краски на его халате, и эта студия, и он захотел нарисовать меня обнаженной. В те дни я была такой чистой. Он заставил меня лечь на кушетку и уложил мои ноги. Он всегда укладывал мои ноги, а потом отходил в сторону, смотрел на меня и рисовал. Однажды, когда я лежала на кушетке, он подошел ко мне, согнул мне ноги, и, не успела я опомниться, как он уже был на мне, халат задран и…
Ева сидела и зачарованно слушала. Она могла все себе так ясно представить, даже запах краски в студии, и кисти. У Салли была такая интересная жизнь, полная событий, и такая своеобразно романтическая. Ева попыталась вспомнить, какой она была в четырнадцать лет. Она даже с мальчиками не встречалась, а вот Салли в четырнадцать уже лежала на кушетке в студии знаменитого художника.
— Но он же вас изнасиловал, — наконец сказала она. — Почему вы не заявили в полицию?
— В полицию? Ты не понимаешь. Я училась в ужасно элитарной школе. Они бы тут же отправили меня домой. Школа была прогрессивной и все такое, но я не должна была позировать этому художнику, и мои родители никогда бы меня не простили. Они были очень строгие. — Салли вздохнула, опечаленная невзгодами своего полностью выдуманного детства. — Теперь ты понимаешь, почему я так боюсь мужчин. Если тебя изнасиловали, то ты хорошо знаешь, что такое мужская агрессивность.
— Полагаю, вы знаете, что это такое, — сказала Ева, испытывая некоторые сомнения по поводу того, что такое мужская агрессивность.
— Ты смотришь на мир по-другому. Как говорит Гаскелл, ничто в мире само по себе не плохо и не хорошо. Оно просто существует, вот и все.
