— Каждое государство вольно выбирать собственный строй, — осторожно вымолвил Константин Петрович. — Мысли свои я прикрепляю к России. И порядок в стране часто проистекает от воспитания в обществе нравственных устоев и совести, что можно поддерживать и законами. Важно, чтобы власть уважали, а она в свою очередь придавала действию закона нравственную силу… Я не совсем точно излагаю свою мысль, но она включает в себя достижения островной цивилизации.
Зубков слушал, затаив дыхание. Какая молодежь меняет старых дельцов! Ну, этот далеко пойдет! С верного конца заходит и прямиком к сердцевине. И не белоручка, надо полагать, и не лентяй. Честно смотрит, взглядом не юлит и задних намерений не имеет. Не забыть известить князя Урусова. И Зубков сделал пометку в календаре.
Дыхание Тауэра
Намного позднее Константин Петрович оформил и отточил в «Московском сборнике» сказанное Зубкову при первом свидании. Посетив Лондон, Константин Петрович убедился в том, что не ошибся, положительно оценив отношение англичан к действию законов. Сейчас он отвернулся от окна, простреленного Лаговским, и, протянув руку, вынул, с полки последнее издание знаменитых очерков, которые привели в восторг Дмитрия Ивановича Менделеева. Как по волшебству, глаза выхватили нужные строчки: «Масса парламентских актов, постановлений, решений представляет нечто, хаотически громадное и хаотически нестройное. Нет ума, который мог бы разобраться в ней и привести ее в порядок, отделив случайное от постоянного, потерявшее силу от действующего, существенное от несущественного. Масса законов как будто сложена в громадный амбар, в котором по мере надобности выискивают что угодно люди, привыкшие входить в него и в нем разбираться».
Он припомнил первое впечатление от английских судей — в нелепых, белых, напудренных, что ли, париках, с косичками, в черных балахонистых мантиях, из рукавов которых смешно торчали желтоватого цвета растопыренные пальцы. Многие судьи и адвокаты носили очки и даже гордились ими, слишком часто поправляя на носу величественным и плавным жестом. Они-то и входили в этот амбар, который так напугал Фрэнсиса Бэкона. Но напрасно проницательный философ, лорд-канцлер при гуманном и неглупом короле Якове I боялся возникшей громадной сети законов, которая все продолжала плестись и плестись, превращаясь в паутину, сжимая и совершенствуя свои клеточки.
«На такое состояние закона, — читал с острым любопытством Константин Петрович свои строчки как чужие, — опирается, однако, правосудие, опирается вся деятельность общественных и государственных учреждений. Если понятие о праве не заглохло в сознании народном, это объясняется единственно силою предания, обычая, знания и искусства править и судить, преемственно сохраняемого в действии старинных, веками существующих властей и учреждений. Стало быть, кроме закона, хотя и в связи с ним, существует разумная сила и разумная воля, которая действует властно в применении закона и которой все сознательно повинуются. Итак, когда говорится об уважении к закону в Англии, слово закон ничего еще не изъясняет: сила закона [коего люди не знают] поддерживается, в сущности, уважением к власти, которая орудует законом, и доверием к разуму ее, искусству и знанию. В Англии не пренебрежено, но строго охраняется главное, необходимое условие для поддержания законного порядка: определительность поставленных для того властей и принадлежащего каждой из них круга, так что ни одна из них не может сомневаться в твердости и колебаться в сознании пределов своего государственного полномочия. На этом основании власть орудует не одною буквою закона, рабски подчиняясь ей в страхе ответственности, но орудует законом в цельном и разумном его значении, как нравственною силой, исходящею от государства.
А где этой существенной силы нет, где нет древних учреждений, из рода в род служащих хранилищем разума и искусства в применении закона, там умножение и усложнение законов производит подлинно лабиринт, в котором запутываются дороги всех подзаконных людей, и нет выхода из сети, которая на них наброшена».
Константин Петрович остался совершенно доволен отлитой и затем откованной донельзя обоюдоострой идеей. Вот как должно быть у нас в России! Жаль, что Зубков не читал этих строк. Но тогда, в его осмеянном Герценом кабинете, она уже проступала в хаосе неотредактированных и неочищенных до зерна мыслей.
Где нет существенной силы
На Литейном — со стороны Невского — набухала толпа, озаренная мятущимся пламенем факелов. Рокот дробно ударял в зеркальные стекла.
— Даешь конституцию! Даешь свободу слова и собраний! Долой буржуазию! Долой черного папу! Долой, долой, долой!
Он хотел открыть окно и крикнуть в гущу беснующихся: «Глупцы, зачем вам конституция?! Надо хранить свою историю, свои обычаи и обряды! Их создал народ! И надо опираться на них!»
Но что способен сделать его слабый голос, тонущий в водовороте диких и хриплых выкриков? Даже император не пожелал его выслушать, избегая встречи с глазу на глаз. Он склонял ухо к Витте, великому князю Николаю Николаевичу, князю Николаю Дмитриевичу Оболенскому и прочим угождающим и ждущим наград. Главный противник, конечно, Витте, иронично-прозванный графом Полу-Сахалинским. Он, и никто другой, первейший конституционалист, но и он станет одной из первых жертв жалкой и неосторожной затеи. Добрый и умный Владимир Карлович Саблер еще до отставки пересказал Константину Петровичу речи императора, услышанные на одном из приемов в присутствии самого Витте:
— «Сергей Юльевич считает, что существует единственный путь — предоставить гражданские права населению: свободу слова, печати, собраний, эт цэтэра[28]. Всякий законопроект придется проводить через Государственную думу. Это, в сущности, и есть конституция, хотя манифест наш называется иначе. Таким образом, я выполнил все ваши советы и пожелания, господа хорошие».
И император, круто повернувшись на каблуках, покинул залу, где сгрудились ликующие придворные, министры и генералитет, как всегда, не ведающие, что творят, и не понимающие, что раньше остального громы и молнии народной ненависти падут на их головы. Несчастный демос тоже заплатит немалую цену за неразумный гнев. Он превратится в игрушку жаждущих власти сил.
Константин Петрович отлично сознавал, что Витте обманывает и общество, и себя. Манифест — никакая не конституция. Это лишь декларация о намерениях правительства. Намерения надо еще осуществить. Но главное сейчас — свалить Победоносцева. Старый дьявол, как его называли либералы, и среди прочих зять Дмитрия Ивановича модернистский поэт Саша Блок, еще силен и служит символом реакции. Победоносцев и конституция несовместимы. Или обер-прокурор, или Дума с конституцией. А конституция перечеркнет прошлое России, ее светлую и мучительную историю. Конституция обрушит дышащую на ладан судебную систему, ударит по религии и хранимым в неприкосновенности обычаям, сметет сеть церковно-приходских школ, откроет дорогу парламентаризму и образованию партий и групп, отстаивающих денежные и земельные претензии разных слоев населения, но прежде собственные, и в конце концов сокрушит монархию и приведет страну к гражданской войне. Горы трупов усеют русскую землю. И не будет выхода из тупика. И восстанет брат на брата и сын на отца.
