Прогулка вылилась в проникновенную беседу о путях развития современного искусства и некоторых новейших течениях в литературе. Внутренне подсмеиваясь над своим провожатым — другой остался в служебном помещении, — Марк, однако, держался вежливо и сухо, хотя тот нес полную ахинею. На руках у них ничего не было. Кто бы его ни сдал, инкриминировать что-либо можно было, только взяв его с поличным. К тому же, как он понял, интересовали этих парней вовсе не его сделки, а возможность контакта с иностранцами. Но почему именно Марк оказался в поле их зрения, разве мало у них стукачей среди сотрудников института?
Марк недоумевал, пока не сообразил, что он, человек со стороны, которого, по мнению гэбэ, есть за что взять, мог послужить для раскрутки одной из множества походивших как две капли воды одна на другую операций, где в конце концов и сам «подсадной» оказывается жертвой, — еще бы, подпольный торговец, незаконно сбывающий национальное достояние пронырливым иноземцам!
Сам Марк на это имел несколько иную точку зрения. Какой смысл гноить прекрасные вещи под спудом у барышников или в музейных запасниках, куда никому нет ходу, если они могут обрести новую жизнь? У живописи нет отечества, а если и есть, то оно — в легендарном саду, который Господь создал для двоих Первых. В его цветах, плодах и ландшафтах. И всякий псевдопатриотический захлеб здесь неуместен.
В сущности, его даже не пытались вербовать, как вербовали тех, кто был прикован к месту службы. Ему предлагалась некая двусмысленная помощь в обмен на доверительную информацию любого рода, на что Марк только развел руками и извинился, заметив, что в его деле тайной являются лишь условия и время совершения купли-продажи. Он слегка бравировал, как бы будучи уверен в полной своей неуязвимости, в то же время отлично понимая, что ничего нет проще, как стереть его в пыль. Без всяких фактов.
Это неожиданно произвело впечатление, и лейтенант — это звание было написано у него на лбу — стал мало-помалу разжимать клешни. В который уже раз Марка выручало то, что он действовал сам по себе, особняком, охотился в одиночку. Но в этом была и своя опасность, о которой ему еще предстояло узнать.
Тогда же больше всего его поразило собственное спокойствие, словно ровным счетом ничего не происходило.
Его отпустили, предупредив, чтоб не мозолил глаза и не высовывался, и Марк еще более остро почувствовал — пришла пора эвакуировать основной фонд из Москвы. Там были вещи поразительные, и когда он рассказывал кое-кому из крупных столичных собирателей, где и за сколько приобрел их, те попросту теряли дар речи. Серов, Коровин, Врубель, Васильковский, Борисов-Мусатов, Левитан и многие еще. Подобно коллекционерам с положением и связями развесить их и водить посетителей, заходясь перед каждым холстом в экстазе, он не мог, к тому же и негде было. Он очень активно работал в последнее время на рынке, и поэтому и в самой Москве его должны были вот-вот пощупать. Как это делается, он знал…
Прогулка с лейтенантом, впоследствии оказавшимся все-таки капитаном, прошла не без пользы. Поначалу, пока они тусовались в сосняке, Марк рассеянно слушал, прикидывая, что и как, когда же вышли к реке, углядел на противоположном берегу, за кирпичными развалинами, деревеньку, выглядевшую довольно славно, и ему явилась неожиданная мысль.
— Что это у вас тут? — внезапно спросил он, перебив спутника, как раз начавшего толковать о недопустимости разоружения перед лицом капиталистического окружения, и как бы одним махом относя и Протву, и заливные луга, и развалины к ведомству капитана.
— Не понял? — Капитан осекся и вздернул белые брови. — Вы о чем это, Марк Борисович?
— А вот — это что за руины торчат?
— Это? Мельница. Местная достопримечательность. Из купцов кто-то ставил, паровая. Там и сейчас котлы от машины остались. Загажено, правда, все.
Дальше — деревня Дракино, местные шалят…
Марк вздохнул — парило, дело шло к дождю — и произнес про себя: «Много чести». Действительно, что-то уж чересчур вежлив и разговорчив капитан, панькаются они с ним, как с матерым диссидентом, а не со студентишкой-спекулянтом. Дрянь, похоже, дело.
По возвращении в Протвино Марк был отпущен восвояси и сел-таки наконец в серпуховской автобус. За двадцать минут езды в его голове созрел план. Среди пассажиров не было ни одного подозрительного, так что, дождавшись обратного рейса, Марк вернулся, сойдя остановкой раньше, и проселком дотопал до Дракина.
Здесь он пошатался по деревне, заглянул в магазин, посидел, покуривая с местными, на бревнах у закрытого клуба. Дело шло к вечеру, тянуть было больше нельзя. Решившись, он постучал в первый же попавшийся дом из тех, что выглядели покрепче, и спросил хозяина.
Он здесь не ошибся. Рябой мужик с круглым бабьим лицом, на котором чужими казались хищный хрящеватый нос и раскосые глаза стрелка из лука, назвавшийся Михаилом, стал его опорой и другом на годы, если можно считать другом человека старше на четыре десятка лет, которого жизнь только на паровой мельнице не молола. Они проговорили около двух часов, и уже в темноте Марк пешком отправился к трассе, чтобы поймать попутную в Серпухов.
Ночью он был в Москве, а ранним утром, уложив в багажник такси отдельно упакованные полотна и багеты, катил по Варшавке в сторону Серпухова.
В сухом отапливаемом флигеле, прилепившемся к дому Михаила, который как бы приобрел Марк, основной фонд был укрыт вполне надежно. Впоследствии там, по его чертежику, была заменена вся столярка, установлены герметичные оконные блоки и устроена вентиляция, чтобы избежать резких перепадов температуры, а уж затем оборудовано и компактное скрытое хранилище за подвижной перегородкой, которая чужому глазу казалась капитальной стеной. Всем этим занимался сам Михаил, оказавшийся мастером хоть куда. Теперь посторонний, заглянувший во флигель, мог убедиться, что помещение попросту пустует, не находя применения в хозяйстве.
Марк наезжал редко, стараясь не следить, и только для того, чтобы доставить пополнение — еще один холст или картон. В эти дни они с хозяином выпивали под вечер бутылку коньяку и подолгу толковали, уважительно величая друг друга Борисыч и Степаныч, отдавая должное стряпне тихой жены Михаила Натальи, почему-то взявшейся жалеть Марка, словно непутевого сына.
Сознавал ли его дракинский приятель, какую мину заложил в его доме неведомо откуда взявшийся Борисыч? Все полотна были «чистыми», некоторые — со штампами провинциальных комиссионных магазинов, иного Марк не допускал, и тем не менее количество и качество их могли вывести из равновесия любого искусствоведа в штатском. Мыслимо ли — такие имена в пристройке у мужика в каком-то там Дракине!
Очевидно, сознавал, к тому же Марк обнаружил, что в его отсутствие тайник кем-то посещается. Этим посетителем мог быть только сам хозяин, у которого имелись вторые ключи от пристройки. Марк спросил впрямую.
— Х-хрен его знает, — был ответ. — Хожу. А зачем — сам не знаю. Как к чужой бабе. Самому стыдно. — Михаил вытряхнул папиросу из мятой пачки, Марк чиркнул плоской зажигалкой. — Другая жизнь, знаешь. Сейчас все так.
