— Отец знаменитый дирижер был. Вся Грузия знала, в Москве выступал, Ленинграде… Европа знала. Арестовали, сказали — товарища Сталина хотел убить, да! Ну зачем знаменитому дирижеру товарищ Сталин, слушай? Он вообще ничем, кроме музыки, не интересовался. Берия ему на допросах уши железным прутом проткнул, понял, да? Железным прутом! Всю семью арестовали и всех убили! Мать, четверых братьев, сестру. Один я живой остался, не знаю почему… — Микеладзе волновался, голос его дрожал. — Слушай, я вот все время думаю: а что, разве нельзя социализм построить, но чтобы невинных людей при этом не убивать?
— Врагов революции, врагов социализма уничтожали… — задумчиво проговорил Воскобойников.
— Вроде в Гражданскую всех врагов поубивали. Кто живой остался, за кордон уехал, а десяток лет прошло — снова здорово…
— Многовато врагов получается, — сказал Яковенко. — Неужто по-другому нельзя?
— Выходит, нельзя… — вздохнул Филимонов. — Какая-то такая политика…
— Бей своих, чтоб чужие боялись! — весело вставил Яковенко.
Хорь перестал петь, сказал, обращаясь ко всем:
— Ну че, так и будем сидеть? Как бычки на привязи? Нас ведь поутру постреляют, неужели не поняли?
— Что ты предлагаешь? — спросил Микеладзе.
Хорь долго смотрел на щели между бревнами, думал о чем-то, потом сказал:
— Бревна-то не закреплены никак… просто лежат, как положили. Одно приподнять тихонечко и — рвать когти отсюда…
— Бежать? — спросил Яковенко. — Куда?
— А в божий свет, как в копеечку… Россия большая… — раздумчиво отвечал Хорь.
— У дверей охрана стоит — увидят, — предупредил Воскобойников.
— Охрану отвлечь можно. А потом камушком по балде и — ноги в руки… — усмехнулся Хорь.
— Ну что, зачинщиков установить не удалось, комбат? — спросил комдив Лыков.
Твердохлебов молча перевел взгляд в угол блиндажа, где стояли в пирамиде несколько автоматов и винтовок и сидел за рацией радист.
— Какие зачинщики, товарищ генерал? — вновь усмехнулся майор Харченко. — У них там круговая порука — лагерный закон: свой своего не выдаст.
— Люди больше ста верст пешедралом… Трое суток… Сухой паек в первые сутки кончился, потом голодные шли. Потом полный профиль окопов копали, блиндажи, пулеметные гнезда… Без еды люди воевать не могут… Человеческие силы тоже предел имеют, гражданин генерал.
— Гм, да… — Генерал Лыков кашлянул, вдруг строго взглянул на Твердохлебова и заговорил совсем другим, ледяным тоном: — Ты про блокаду Ленинграда слышал, конечно?
— Слышал… По сводкам Совинформбюро.
— А то, что там люди с голоду умирают, слышал? Умирают, но у станков стоят. Умирают, но атаки немцев отбивают. Умирают, но держат оборону революционного города! И склады с продовольствием никто не грабит. А получают по рабочим карточкам триста граммов хлеба в сутки. Ты понимаешь, про что я тебе толкую, комбат?
— Понимаю… — Твердохлебов опустил голову.
— Плохо понимаешь. Если б нормально понимал, не оправдывал бы грабителей.
После долгого молчания Твердохлебов поднял голову и проговорил твердо:
— Я прошу вас, гражданин генерал, отпустить арестованных людей. Вместо них судить трибунал должен меня. Я допустил это преступление, и мне отвечать за него.
— Ты смотри, как благородно, — покачал головой комдив. — Комбат под трибунал пойдет, а преступники… дважды преступники на свободе гулять будут?
— А я считаю, комбат и должен пойти под суд вместе с грабителями, — вмешался майор Харченко. — Если допустил такое во вверенном ему батальоне.
— Ну, ты палку не перегибай, не надо, — остановил его молчавший до сих пор начштаба Телятников.
— По закону военного времени… — начал чеканить слова Харченко, но Телятников прервал его уже раздраженно:
— Да подожди ты! Что ты лезешь все время поперед батьки в пекло?
Но Твердохлебов не принял защиты:
— Гражданин майор прав. Я должен отвечать за вверенный мне батальон. И прошу только об одном — отвечать должен я один. Тех людей, которых арестовали, я прошу отпустить — они не виноваты.
— Тогда дай нам тех, кто виноват, — сказал Харченко.
— Я не знаю.
— Проведи следствие. Узнай, — сказал Харченко.
— Батальон не выдаст участников грабежа.
— Если с некоторыми как следует побеседовать, еще как выдаст, — усмехнулся Харченко.
— Я не следователь и вести следствие не умею, — отвечал Твердохлебов.
— В таком случае следствие придется провести мне, — принял вызов Харченко.
— Ну, хватит словами играться! — прихлопнул ладонью по столу генерал Лыков. — Развели тут перепалку.
— Я сообщил о ЧП в особый отдел штаба армии, товарищ генерал, и я обязан найти и наказать виновных.
— Шибко ты ретивый служака, Остап Иваныч. Сперва найди. А то заграбастал первых попавшихся… И рапортуешь!
— Почему же первых попавшихся? Трое из них наверняка участвовали в грабеже.
— Почему только трое? — спросил Телятников.
— Уголовники, — ответил Харченко.
— А политические, значит, вне подозрений? — удивленно посмотрел на него генерал Лыков.
— Думаю, политические вряд ли были зачинщиками, — отвечал Харченко. — У политических в практике объявлять голодовки протеста. Голодать для них дело привычное. А вот уголовники…
Договорить начальник особого отдела не успел — в блиндаж торопливо вошел адъютант Лыкова капитан Шерстобитов. Вид у него был перепуганный.
— Товарищ генерал, разрешите доложить!
— Что еще? — недовольно глянул на него Лыков.
— Арестованные штрафники бежали!
— Что-о?! — рявкнул майор Харченко, вставая с табурета.
— Арестованные бежали! Связали двоих красноармейцев… ну, которые погреб охраняли, и убежали. Два автомата забрали, — сообщил адъютант.
— Ты их что, в погребе держал? — спросил Лыков Харченко.
— У меня специальных камер здесь нету, — зло ответил Харченко и кинулся к дверям.
Твердохлебов тоже поднялся:
— Разрешите, гражданин генерал.
— Без тебя управятся, сиди, — сказал начштаба. — Ты уже Василь Степаныч, ничем не поможешь.
— Их же поубивают всех… — тихо проговорил Твердохдебов.
— Ну, поубивают! — повысил голос Лыков. — Не надо было из-под стражи бежать! Не надо было продукты воровать! Не надо было… — Лыков не договорил и только с досадой махнул рукой. — Тебе сказали — сиди, стало быть, сиди.
Твердохлебов сел, застывшим взглядом смотрел в стол. Стало тихо.
