Тут я заметила «джеймисон». Я уже его пила. Сейчас я схватила бутылку, отвернула крышку и сделала долгий глоток. Спиной повалилась на самый шелковистый ковер и еще порыдала. Переплетение нитей приятно ласкало спину. Борясь с подступающим забытьём, я погладила ковер ладонью. Внезапно вспомнив про Клементину Спенс и ее крестик, я отложила бутылку, встала и, порывшись в сумочке, нашла распятие, которое повесила себе на шею. Вылив остатки виски себе в рот, я запустила бутылкой в сторону открытой двери.
Остановилась она у ноги Торгу. Переступив порог, Торгу ее отшвырнул. Тварь здесь. Тварь по имени Торгу не удается снять на пленку. Эта тварь — не естественная и даже не сверхъестественная. Ее никак нельзя считать человеком. В лучшем случае — носителем неведомой болезни. В худшем ее вообще нельзя описать, из такой материи слагаются невыносимо дурные сны, моя личная погибель.
Торгу сделал еще шаг, и его взгляд задержался на крестике у меня на шее. Его губы поблескивали, напитанные влагой жизни. И шевелились. Нити свернувшейся крови свисали с подбородка, пятнали рубашку, ту самую, в которой он был в первую нашу встречу. С безвольных губ срывалась все та же череда лишенных смысла названий. Я зажала уши руками, но без толку. Слова успели забраться в меня, червяками заползли в мое сердце, и тварь это знала. В слюнявой ухмылке блеснули зубы. Руки тварь прятала, но когда шагнула ко мне, одна показалась мельком, с пальцев стекала какая-то мерзость. Глаза не моргали. Глаза выпучились, сделались огромными, точно распухшие пиявки, зрачки сузились. Нижняя губа выпятилась. Торгу направлялся к изножию кровати, где как будто ожидал застать меня. Я не двинулась с персидского ковра. Норвежец перед жертвоприношением был наг и небрит. На мне бюстгальтер и спортивные штаны.
Мои руки лежали вдоль тела. Я старалась абстрагироваться от уготованного мне. Я вообразила себя изображением персиянки, вытканным в узорах ковра. В голове у меня зазвучала гаремная музыка, забряцали цимбалы и зазмеились струны — гремела обрывками увертюра к глупому старому фильму про экзотическую Аравию. Я лежала диагонально поперек ковра и краем глаза следила за продвижением Торгу. А он обошел мое тело к голове, пока я не увидела над собой его лицо, не заглянула ему в глаза, потому что Торгу не отпускал меня взглядом. Одна рука схватила меня за волосы, другая занесла ржаво-красный тесак, и мне даже в голову не пришло вскрикнуть. Но Торгу медлил. На мгновение я понадеялась, что дело в кресте Клементины.
Мне чудилось, в глазах над собой я вижу проблеск понимания. Просверкнуло искрой узнавание, взаимное обнажение, но в алкогольном тумане я не поняла, в чем дело.
— Кто ты? — спросила я.
Ответ пробулькал кровью.
— Старик.
— Что тебе надо?
— Что мне надо? — Торгу словно бы вырос. Глаза у него засияли. — Я хочу попасть в вашу телепрограмму. — Увы.
— Что станется со мной? — прошептала я.
Торгу занес нож.
— Вскоре ты это узнаешь.
Слова набухли у него на губах, закапали на меня. Под его взглядом я утратила волю сопротивляться.
— Но сперва, — продолжал Торгу, — мне требуется приглашение. Мы говорили про Нью-Йорк.
Вид у меня, наверное, стал растерянный. Торгу пристально глядел на меня, я безмолвно смотрела в ответ. Почему он не перерезал мне горло? Алкоголь туманил мне мозги. На пару секунд я закрыла глаза, а когда открыла их снова, его взгляд сместился на мое тело: от холодного сквозняка из открытой двери у меня напряглись соски, а от ерзанья по ковру спортивные штаны съехали с левого бедра. Внутри у меня зародился новый вой, на сей раз унижения, но не успел он вырваться, как меня осенила догадка, почти озарение. И будто предвосхищая мои рассуждения, не давая мне собраться с мыслями, он заговорил снова:
— Я прошу, чтобы вы лично меня пригласили, Эвангелина.
Впервые он назвал меня по имени, и прозвучало оно почти нежно. И снова я почувствовала, как тварь ломает мою волю. Его глаза буравили меня, взгляд давил, будто буквально лежал на мне. Его правая рука нетерпеливо дернула меня за волосы. В голове у меня снова зазвучали шепотки, эхо другого эха вне времени и пространства. Мне хотелось дать разрешение. Мне хотелось крикнуть: «Приезжай в мою страну, приходи на мою программу, войди в мое тело. Уничтожь меня!» Я назвала бы это разновидностью сексуального влечения, но, правду сказать, это была мольба об избавлении от мук. Я не в силах была больше сносить собственный ужас.
Зажмурившись, я попрощалась с жизнью. Мои члены утратили чувствительность. Я хотела, чтобы пришла смерть, но услышала сдавленный вздох, как охает человек, слишком долго державший большой вес. Моя голова со стуком упала на ковер, и когда я удивленно открыла глаза, он моргал, будто в лицо ему ударил солнечный свет. «Крест, — подумала я, — наконец-то он, черт побери, сделал свое». Но тварь не ушла. Торгу застыл на краю ковра, моргая, все еще сжимая в опущенной руке нож. И в те несколько секунд, когда я наблюдала за его непостижимым отступлением, моя растерянность сменилась пониманием. На меня снизошло откровение. Дело вовсе не в кресте. Мне вспомнилось его деликатное заболевание, уязвимость его тела перед некими, оставшимися неназванными «состояниями», и мысль о них меня электризовала, выжигая предсмертную апатию.
Дальнейшее мне рассказывать трудно. Я знаю, что это означает и может означать для моего будущего, моих отношений с другими людьми, моей жизни в браке. Но я стараюсь ни на йоту не отступать от истины, повествуя о том, что видела, дабы другие могли воспользоваться этим ценным знанием, когда придет их время, — а оно непременно настанет. Одни скажут, что я выросла в семье без религиозных ценностей, и это сыграло решающую роль. Другие будут утверждать, что я чересчур современная девушка, обретшая свободу в эпоху, когда невинность или ее потеря утратили былое значение, когда незамужняя женщина с мужчинами и в сексе без стыда пускается в такие крайности, какие предыдущие поколения хранили бы в строжайшем секрете. Но сейчас я говорю, что всегда была консервативной — типичной женщиной моего времени. Да, сексуально искушенной, но лишь в обычном понимании этого слова. Очень тактичной, сдержанной и исключительно скромной, не подверженной извращенным прихотям, сторонницей моногамии, которая не коллекционирует партнеров, довольствуясь минимальным их числом; прагматиком и в чем-то даже ханжой. Все это я говорю потому, что в тот момент я знала — мое выживание зависит от мгновенного отказа от всех этих норм и правил.
Торгу дрожал, глядя на мое тело, будто перед ним поток лавы. Меня тоже трясло, я едва могла пошевелиться, но понемногу стянула обручальное кольцо и швырнула хрупкое украшение прямо ему в лицо, так что он отшатнулся, рявкнул, взмахнул ножом. Я не нашла в себе сил встретиться с ним глазами. Капающая с губ слюна и гипнотический взгляд грозили расплавить мою решимость. А ведь решение принято, назад пути нет. Все еще лежа, я перекатилась так, чтобы он мог взять меня сзади. Это была страшная игра. Мой единственный шанс. Торгу зашипел. Приподнявшись от пола, я просунула большие пальцы рук под пояс штанов и понемногу стащила их к коленям. Распятие покачивалось у меня на шее, по венам бежал алкоголь. «Слушай песню моего лона, — шептала я про себя. — Прошу, Господи, прошу, Господи», — и так далее, без конца, синкопированным речитативом. Собрав остатки воли в кулак, скрючив пальцы от ярости, я начала покачиваться. В каком-то смысле это был акт веры, но не в божественное наверху, а в божественный низ, в мою власть над земным злом. Если я ошиблась, то перед убийством меня изнасилуют, но я утешала себя мыслью, что об этом никто не узнает.
