Я много и без разбора читал — от классической немецкой философии до женских романов. Мне казалось, что так я смогу лучше понять людей. Кругосветные путешествия, полеты на Луну, арабские сказки, фэнтези, мистика, историческая проза… Чего только не было на полках нашей странной квартиры! Мне повезло, что родители Киса и Андрея любили литературу.
И еще я учился готовить. К маю в моем меню числились тушеная картошка, бифштексы, курица-гриль и жаренная рыба. Марат однажды удовлетворенно заметил, что повара из меня не выйдет в принципе, но с голоду я точно не умру… Смешной! В отличие от него я прекрасно мог обходиться дождевой водой и сырым мясом. Другое дело, что жаренное оно гораздо вкуснее…
Я бродил по улицам, наблюдая за чужими жизнями, и думал, думал, думал. О себе и об отце, о том, как сильно я не похож на него. О своем детстве, которое казалось теперь старой сказкой. Вспоминал маму. Она была человеком, но я любил ее. Вспоминал Антона, умершего в горящем лесу, который подожгли люди. И ненавидел их. Вспоминал Киса, погибшего от клыков волка, — и ненавидел себя. Кажется, я взрослел.
И еще, знаешь, я дрался. Вернее, мы дрались. С конкурентами Марата, с дружками бывшего парня бывшей девушки Андрея, с какой-то бандой из соседнего квартала, со старшеклассниками из школы Крохи, попытавшимися обидеть нашего малыша… Я был сильнее других, гораздо сильнее. Очень быстро мое имя, которое многие воспринимали исключительно как прозвище, стало широко известно мальчишкам из уличных компаний. Наверное, меня боялись. Я не задумывался над этим.
И именно в этих драках, в бесконечном поиске денег, в стаканчике мороженого и разделенной пополам горбушке хлеба, где-то среди всех этих будничных забот и праздничных попоек, синяков и отличных оценок я понял то, ради чего стоило прийти в город…
— Что? Что?
— Я понял правду о людях.
Ранняя весна оказалась столь же чудовищной, как и зима, — полумерзкой, полухолодной, полуснежной. Такой же, как и все остальное в этом городе. Снег морщился под осмелевшим солнцем, мешался с сажей и песком, а из-под него на свет божий вылезали скопившийся за зиму мусор, окурки, смятые бумажные стаканчики, рваные пакетики, жвачка… и зеленая трава. Я жалел ее, глупую, обреченную завянуть здесь, в дыму и копоти, и думал о лесе. Я хотел вернуться, но знал, что время для этого еще не настало.
А потом, в одночасье, все вдруг изменилось. Высохли тротуары, куда-то исчез мусор, и эта, другая весна оказалась свежей и чистой, как рассвет в горах. И город, оставляя тоску в сердце, все же не заставлял меня больше сжиматься от брезгливости на улицах.
Изменилось и кладбище. Спрятанные среди огромных деревьев, могилы покрылись робкими росточками зелени и настраивали на философские рассуждения. Впрочем, я довольно успешно отмахивался от тяжелых, сложных, совершенно не нужных еще мне мыслей. Какое-то время мне это удавалось. А потом мысли и вовсе кончились… когда моя жизнь изменилась… раз и навсегда…
Кладбище манило меня, как цветок бабочку, и я приходил сюда снова и снова… Я больше не охотился среди могил. Я отдыхал там, как бы дико это не звучало. Кладбище не внушало мне суеверного ужаса. Я не боялся, что кто-то может утащить мою душу с могилы на сковородку. Как взять то, чего у тебя все равно нет?
Я не умел плакать. Отец говорил, что слезы — признак слабости, а я не хотел быть слабым. И я никогда не плакал сам и не любил, когда плачут другие. Поэтому, садясь на теплую землю у могилы Киса, я не плакал, я просто разговаривал с ним. И с Антоном. Я рассказывал им о своей боли и радости, об успехах Бэмби и новой подружке Андрея. О том, как Марат учил меня курить. О мелких потасовках, о снеге и дожде. И порой мне казалось, что они отвечают мне.
…Темнело. На маленьком холмике, что стал могилой Киса, пробивались первые цветы. Добрый знак.
— Луна и волки торжествуют, с заката набирая шаг. В ночи той пряной и прекрасной они Сережку щас съедят…, — мурлыкал я старую песенку-считалочку. Ее первоначальный вариант давным-давно канул в Лету, зато современные злободневные четверостишья рождались в поселке как грибы после дождя. Кое-что было придумано мною в соавторстве с Антоном. Мы не претендовали на литературные шедевры, но, что удивительно, несмотря на всю свою корявость, наши стишки пользовались в поселке большой популярностью…
— Ночь прекрасна. Звездопад. На дворе уж лето. Волки и тебя съедят на рассвете где-то…[2]
— Хм… Какая странная рифма… — раздался за моей спиной знакомый голос. — И мелодия тоже… Мне показалось, или ты подвывал?
Я медленно обернулся, ругнувшись про себя. Я не услышал шагов Бэмби, не почувствовал запаха… Плохо. Нет, отвратительно! Чем грозит потеря квалификации? Правильно — можно оказаться трупом. А трупом я пока еще быть не желаю…
— Привет, — кивнул Бэмби, протягивая руку.
— Привет-привет, — ответил я на рукопожатие, не делая, однако, попытки привстать с земли.
В сгущавшихся сумерках лицо Бэмби приобрело чуть сероватый оттенок. Светлые волосы выбивались из под спортивной шапочки.
— Так ты еще и поешь? — спросил он и улыбнулся.
— Только когда никто не слышит, — признался я.
— Почему? У тебя хороший голос.
— Я не люблю публики…
— Понятно… А слова какие-то… Откуда это?
— Услышал на улице, — соврал я, пытаясь придумать какую-нибудь отвлекающую тему для разговора. Впрочем, Бэмби придумал ее сам.
— Что ты здесь делаешь?
— Я пришел к Кису. Мне жаль, что он умер… А ты?
Бэмби потер шрам, словно тот все еще чесался, заживая. Он всегда так делал, когда волновался.
— У меня здесь похоронена мама.
Мне стало неловко, словно я прочитал чужое письмо.
— Извини.
— За что? — Бэмби пожал плечами. — Ты ведь не знал.
Я встал, стряхнул комочки земли со штанов.
— Можно с тобой?
— Можно, — кивнул он.
Мы петляли между могилами минут десять, и когда нашли нужную, было уже совсем темно.
— Здравствуй, мама, — Бэмби осторожно провел рукой по цветной фотографии на белом мраморе. Я прищурился. Молодая женщина с тонкими чертами лица и темными волосами. Ничего общего с Бэмби. Под снимком подпись: «Анжела Чернышева» и две даты.
— А кто твой отец, Бэмби?
— У меня нет отца, — ответил он, не оборачиваясь.
Какое-то время мы молчали.
— Что случилось с твоей семьей? — я спросил это впервые, хотя мы были знакомы больше трех месяцев. Я бы спросил раньше, но повода не было. — Расскажи. Или ты мне совсем не доверяешь?
Кстати сказать, я не сделал ничего такого, что заставило бы его доверять мне.
