Боль в ноге у старины Джо Коутса чудесным образом прошла. Он затанцевал по дому, а шелудивый Дьюк разрывался от лая.
Дуэйн Ридли вдруг решил одним махом покончить с жизнью, исполненной отчаяния: выскочив на улицу, он наткнулся на сестрицу своего приятеля Стармэна по имени Кайл Бэйфилд. Дуэйн, который всегда считал ее задавакой и воображалой, обнял ее. Она оказалась совсем не воображалой и не задавакой, а тут же отправилась с ним погулять на Моулси. Позже они оба, излучая золотое сияние, сидели в забегаловке, за обе щеки уплетая рыбу с жареной картошкой.
Сам Стармэн, то бишь Барри, в этот момент застыл в немом изумлении, обнаружив, что в его коллекции Терри Пратчетта есть целый роман о Плоском мире,[23]о котором он не имел ни малейшего представления: роман назывался «Под знаком кроссворда».
Руперт Боксбаум придумал бесподобный текст для песни с Андреа и мечты».
Фаулзу и Баулзу, местным строительным подрядчикам, удалось уговорить этого типа из совета графства принять от них взятку, чтобы он разрешил им за солидную сумму купить у Джека Коутса Северное пастбище.
Андреа Ридли, поднявшись к Артуру, к полному своему изумлению обнаружила, что он, худущий и мрачный, стоит в полный рост, пошатываясь на неверных ногах.
– Андреа, – прохрипел он, – я всегда желал умереть стоя! Что и произошло; и потому он больше не проронил ни звука.
– Вот и второй мои туда же, – еле выговорила Андреа, с трудом опустившись на нижнюю ступеньку не без некоторого трусливого облегчения.
Боб Норрис, упрямо толкая перед собой велосипед, сгрузил у бокового входа в дом на ферме Коутсов довольно громоздкую бандероль. Позже ее нашла Ивонн Коутс; бандероль послали с Олд-Бэрлингем-стрит, а внутри обнаружились гранки ее дневника – редактор дал им название «Кочеты над Коутсами». Они и письмо ей уже присылали, оказывается, однако его, по-видимому, съел козел. «Поздравляем Вас: Вы теперь королева деревенской летописи!» – писал ей на этот раз редактор.
– Я прославилась! Наконец-то! Я кем-то стала! – кричала Ивонн, выделывая замысловатые па со стариной Джо Коутсом.
В Особняке Шэрон Боксбаум перевернула последнюю страницу романа.
– Блистательно! – сказала она, зажигая очередную сигарету.
Отец Робин своими глазами узрел небесного пришельца. Церковь вдруг наполнилась сладковатым туманом. И с горних высей слетел в нее ангел: на нем была грязная футболка с напечатанным спереди речением: «Кинг-Конг тоже умер за наши грехи». Отец Робин был настолько ошеломлен, что тут же снова рухнул на колени – хотя только-только поднялся.
Ангел изрек: погляди, что там за декоративной панелью в старом, проеденном древоточцами шкафу в ризнице. И исчез в огненном облаке, просиявшем вдвое ярче вспышки магния, не оставив и крошки пепла.
– Клянусь всеми святыми, дорогая, – сказал Робин жене, – этот был настоящий ангел: он летал.
В Вулфсоновском колледже поцелуй влюбленных Марии и Фрэнка тоже сотворил немало чудес. Все здание наполнил мягкий, очищающий свет – скорее музыка, чем освещение. Сколько ученых докладов растворилось на экранах компьютеров! Сколько ученых статей спланировало на пол! Сколько ученых книг из библиотеки колледжа от изумления выпало из рук, их державших!
Преобразились и сами господа ученые. Поэт Джон Уэстол смолк на полуслове, прямо посреди стиха. Президент колледжа Сидней Бэррэклоу смолк посреди лекции. Каролина Бэррэклоу, его жена, умолкла посреди арии. Да-да, все ученые мужи и все преподаватели смолкли посреди чего-нибудь.
И было от чего! Ведь вдруг – подумать только! – все они оказались облачены в свободно ниспадающие золотистые одеяния, да такие, каких не видели и Афины в самый расцвет своего золотого века! Все молча взирали друг на друга в немом восхищении, всех охватило нечто, похожее на благоговение. Соперничество, вражда – все было мигом забыто, сметено блаженством взаимопонимания и любви.
Но и это еще не все.
Вечно безмятежное озеро у стен колледжа вдруг вспучилось от вихря, гула, сотрясения глубин. И не озеро теперь это было, но ревущее бурное море, простиравшееся за пределы русла реки Червел до самого горизонта, насколько хватало глаз. В нахлынувшем откуда ни возьмись потопе резвились огромные морские чудовища – точно откормленные младенцы, что плещутся в тазике, они знай себе в воде извивались, извергали струи, изворачивались, исплескались.
Но тут из этих и без того умопомрачительных вод восстала гигантская фигура, под громыханье аккордов, похожих на вагнеровскую «Гибель богов», – вся в ряске и водорослях, с короной на голове и трезубцем в руках. Несомненно, существо сие было реинкарнацией основателя колледжа, сэра Исайи Берлина, хотя чуть позади него, все туманнее и туманнее, подобно всем певчим птахам из оксфордской и глостерской округи, возник образ совсем другого Берлина,[24]распевающего какую-то мелодию сладчайшими птичьими трелями, и слова были почти неразборчивы из-за громоподобного усиления звука: «течет камедь на стволе, все-то камедь на стволе – ну, а Рубенс все ж покруче ветчины, что на столе»… Какой в этом был смысл, поди знай, а вот музыка была что надо.
Но его сладкое пение потонуло в раскатах речи самого сэра Исайи, который зычным голосом своим обратился к сверкающим на солнце работникам колледжа:
– О все вы, кто стремится постичь самые глухие закоулки точных наук и загадочные гуманитарные области познания, все вы – знайте: превыше всех лишь одна премудрость, и притом она ближе всего к безрассудству и безумию, это премудрость пульса и импульса, премудрость нелепых выходок и сумасбродств, невоздержанности и крайностей, премудрость, таящаяся в генах и гонадах, премудрость хорошо протестированного тестостерона, премудрость исступления и восторга, премудрость эта – о чем я, ну? – премудрость эта есть…
И в наступившей тишине весь старший профессорско-преподавательский состав колледжа Вулфсон, и мужчины, н женщины, и серединка на половинку, но все – все! – в унисон грянули:
– ЛЮБОВЬ!
– Молодцом! – бухнула гигантская фигура. – Только в следующий раз погромче. – И пропала в волнах, и больше ее не видели.
А все, кто это видел, тут же принялись горячо обсуждать, что же такое случилось – все, разумеется, кроме Фрэнка с Марией, которые слились в объятии крепком и нежном в отведенной Марии комнате среди нераспакованных чемоданов.
Адам Хэмилтон-Дуглас доказывал, что все дело, по сути, в перцепции. Разумеется, есть и некоторая структура, которую мы привыкли называть «реальностью», хотя многие из ее элементов гипотетичны. В то же время доминирующей реальностью является наше восприятие этой структуры. А посему он заявил во всеуслышание: бессмысленно отрицать, что все стали свидетелями апофеоза самого сэра Исайи Берлина, хотя, если рассматривать произошедшее статистически, присутствовало при этом явлении менее одного процента населения Оксфорда.
