— Прекрасный воздух в этих горах, правда?
— Правда. Чистый и холодный, он отгоняет иллюзии.
Я закрыла глаза и вдохнула идущую грозу.
— По-моему, ты красивей Афродиты, Ника. Но твоя красота жестче.
— Раньше ты не говорил мне этого.
— Теперь нечего скрывать. На земле у меня осталось два скромных жертвенника. Даже не храма, жертвенника. Твой отец лицемерно освободил меня, Ника.
— Я не отбирала у тебя смертных.
— Я знаю.
Это загадочное существо — титан. Он старше отца, хотя в это трудно поверить. Он последний из первых.
Титаном был Кронос. Олимпийцы одолели титанов. В отличие от нас, Прометей видит рваные куски будущего. Он не умеет их соединить, их сложно понять, но они бывают завлекательно-чарующи. Это не то будущее одной человеческой жизни, которое могу вычислить я, да и любой из нас; это настоящее далекое будущее, цепи за цепями поколений.
— Я хотела тебя спросить: ты не встречал в своих видениях такую штуку — олимпийские игры?
— Тебя трудно любить, Ника. Ты очень расчетлива. Кто сейчас твой избранный?
— Я в поиске.
Освобожденный, он отказался возвращаться, навсегда выбрав дикие неприветливые горы. Я часто прихожу сюда: он чем-то притягивает меня. Может быть, тем, что, как говорят, отец сковал его даже не за строптивость, а из-за того, что титан дерзнул в меня влюбиться. Да, так говорят.
— То, о чем ты спрашиваешь, это что-то грандиозное. Как и многое другое, оно наверняка переживет меня. Это очень далекое будущее… И там, в далеком будущем, все во имя твое, я видел и радовался, все ради тебя, и город твой в самом центре мира благодаря этим вот играм, прекрасная моя Афина!
— Двести лет? Триста? Пятьсот?
— Что ты! Там все три тысячи, если не больше.
Я расхохоталась.
— Чему ты смеешься?
— Бедняга Фебби! Признайся, ты сам выдумываешь свои видения?
— Я не Фебби, чтобы выдумывать.
— Фебби не выдумывает, он творит.
— Не будем спорить. Лучше скажи, ты давно заглядывала в Палестину?
— А что?
— Да так…
— Нет-нет, говори!
— Там появился новый народ. Обрати на него внимание.
— Беглые египтяне, что ли? Тоже мне народ без имени.
— Он имеет имя, Ника. Знаешь, какое?
Я не отвечала. Не терплю, когда я чего-то не знаю.
— Богоборец,[59]— сказал титан. — Такое вот имя для народа.
— Это дела древнего пантеона. Мы с древним пантеоном друг другу не мешаем.
— Я открою тебе кое-что… Бог, именующий себя Атоном, не имеет никакого отношения к древнему пантеону.
— А как же… Кто же это?
Прометей пожал плечами.
— Я ведь не имею к вам отношения, олимпийцы.
— Ты?
— Просто я проиграл. А он нет.
Мы молчали в прозрачной тишине гор. Что-то жутковатое, пронзительное промелькнуло перед моим внутренним взором.
— Теперь тебе будет о чем подумать в ближайший десяток лет, да, Ника?
— Ты говоришь, меня трудно любить? Мне и самой трудно.
— Неужели?
— Расскажи мне сказку, титан!
— Какую сказку?
— Ту, что ты подсмотрел в своем невероятном будущем. О том, как бывает нам с тобой трудно.
— Я тебе рассказывал ее пять раз, слово в слово.
— Давай, а не то я позову эхо и сотворю обвал в твоих чудных горах.
— Ну-ну!
— Расскажи сказку, — повторила я, — о наших трудностях.
— О ваших трудностях? — он усмехнулся не слишком доброй улыбкой. — Так и быть, Ника. Последний раз.
Титан Прометей заглянул мне в глаза и начал:
— Когда Румата миновал могилу святого Мики, седьмую по счету и последнюю на этой дороге, было уже совсем темно…
Эписодий третий:
Египет и народы моря
Я есть тот, кто восходит к свету, неуклонно продвигаясь вперед, и чье имя неизвестно. Истинно говорю, обличил мои переходят друг в друга.
Египетская Книга Мертвых
А сон Ба-Кхенну-фа был таков.
Будто бы он очутился в середине солнца, в самом сердце — и неведомо как не сгорал. Вокруг неистовствовал огонь, способный спалить тысячу Кемт, а он стоял и молчал, без желаний, без страха, без движений. Нет, это не был бог Ра, о коем читал жрец над бальзамированным по всем высоким правилам телом брата. И ничто не свидетельствовало о том, что это бог Атон. Стихия огня — и только.
Но вот кто-то лихой и насмешливый спросил его: «Что ты хочешь? Чего тебе надо, Ба-Кхенну-ф? Единственное главное твое желание будет исполнено». И, несмотря на насмешливость интонации, Ба понял: это правда.
Дух его одновременно заметался и возрадовался. Он стал лихорадочно перебирать множество «хочу», чтобы выбрать единственное главное.
И с удивлением обнаружил, что ни одного настоящего «хочу» нет.
Все рассыпались под пристальным взглядом. Допустим, он попросит очень, очень много золота, и серебра, и всех ценностей, какие есть под небом, — и получит их. Но он может заболеть, завтра, когда угодно, в любой момент, и не найдется излечения, и чем поможет колоссальное богатство?
Допустим, он попросит здоровье и силу до конца дней, а дней столько, сколько возможно для смертного, — и получит. Вроде правильный выбор. Но встретится прекрасная девушка, лучше тех, которых он знал до сих пор, лучше всех, кого он любил до сих пор, и откажет ему — у нее будет другая любовь, и лишь увеличат мучения здоровье и сила. Конечно, Ба не слишком верил, что какая-то девушка ему откажет, но еще хуже, если она тоже его полюбит — но заболеет и умрет, как Нефертари Рамзеса. Допустим, он попросит вечную любовь прекраснейшей девушки, любовь взаимную, чтобы и он не смог разлюбить ее, но жалкой виделась ему любовь в бедности, в старости или посреди пустыни.
Ладно! Он захочет, и ему дадут несокрушимую власть, он займет место Рамзеса после смерти Рамзеса — но счастлив ли Рамзес?
Он выберет знание. Ему откроется, как движутся облака и когда приходит дождь, он спрячет в голове больше истин, чем все жрецы вместе взятые. Соблазнительно, подумал Ба… И еще подумал. И ясно увидел, что во многом знании не может не быть много печали, и кто умножает познание, соответственно, умножает и скорбь. Даже во сне мысль понравилась, ее следовало объяснить Атон-Рону, не забыть бы: не сейчас, но потом она им пригодится.
