Моя рука сама собой тянется к дверной ручке, медленно поворачивает ее. Застекленная дверь открывается. И я этому не удивляюсь. Чувство, что меня здесь ждут, не оставляет с тех пор, как на фотографии я разглядел руку на занавеске…
Я проскальзываю внутрь, вдыхаю запахи влажной штукатурки и давно погасшего огня, закрываю дверь за собой.
Не слышно больше ни звука, кроме свиста ветра в печной трубе. Я щурю глаза, привыкая к полутьме. И мало-помалу на фоне стен проступает мебель, и картины, и люстры. Кресла, буфеты, вазы, книги — все как будто на своих местах, только опутано паутиной. Ни малейшего беспорядка, все цело, покрыто слоем пыли, ровным, гладким, как свежий снег, как плесень на фруктах. Жутковатое ощущение замершей жизни витает вокруг меня. Ни чехлов, ни скатанных ковров, ни какой бы то ни было защиты от времени, насекомых, ворья.
В гостиной царит такая прохлада, что даже не верится: температура здесь минимум на десять градусов ниже, чем снаружи. Как будто, входя в этот дом, переносишься не только в другую эпоху, но и в другое время года.
Справа от остановившихся стенных часов красуется на низком столике графин с виски между двумя хрустальными стаканчиками. На ломберном столе лежат карты — рядами, по мастям, незаконченный пасьянс. В камине аккуратно уложены поленья. Подушки на большом синем диване напротив меня вдавлены, будто на них лежали. Пожелтевшая газета упала на женские тапочки.
Я медленно отступаю назад, натыкаюсь на круглый столик, на пол падает ваза и разбивается вдребезги. Сердце зашлось от звона; я стою, оцепенев, и жду: вот сейчас что-то произойдет в нарушенной мною тишине. Даже ветер в трубе стих, и мне кажется, будто дом затаил дыхание. Вдруг сквозь приоткрытые ставни пробивается солнечный луч, и гостиная оживает, даже нити паутины как будто потягиваются. Я снова смотрю на синие подушки, в них, чудится мне, сосредоточена жизнь этой комнаты, — и вижу, как они потихоньку расправляются. Словно кто-то только что встал. Я кидаюсь к выходу, бегу через террасу, кубарем скатываюсь с крыльца. Порыв сквозняка со стуком захлопывает дверь за моей спиной.
Остановившись на песке, я оборачиваюсь. В ушах шумит море, и я уже сам не понимаю, что чувствую.
Мне больше не страшно. Оптический обман, игра света на велюровой обивке или привидение… да нет, я вообще-то и не испугался. Это было что-то другое. Понимание, что ли. А теперь — стыд. Я не имею права вот так сбежать, я не могу…
И я возвращаюсь назад, влекомый неодолимой силой. Но эта сила — она во мне. Я… я сконфужен, вот оно что. Абсурдная реакция, но ничего с собой поделать не могу: я именно сконфужен, всем своим существом, я, одновременно виновник и жертва недоразумения, отчего-то терзаюсь совестью несоразмерно происшедшему.
Я открываю застекленную дверь, вхожу на цыпочках. Осматриваюсь, вижу у камина медный совочек, собираю в него осколки вазы и ссыпаю их в ведерко для золы.
* * *
Вернулась Кристина с детьми. Я был уже у трейлера и сразу принялся их расспрашивать, мне так хотелось услышать голоса, слова — все равно какие. Стефани рассказала о городе. Там есть пляжи, магазины, дансинги — могло быть хуже, подтвердил Жан-Поль. Дети, похоже, приняли мою сторону, чего не скажешь об их матери — стоило взглянуть на ее каменное лицо. Я изо всех сил старался выглядеть естественно, непринужденно, но, натыкаясь на враждебный взгляд Кристины, чувствовал себя виноватым, как будто это ее вазу я только что разбил… нет, скорее, как будто боялся, что она об этом узнает и кому-нибудь расскажет — но кому? Она вдруг представилась мне стукачкой, недремлющим врагом, которого надо было занять, отвлечь. Я поспешно спросил:
— Ты привезла что-нибудь поесть?
— Я заказала столик в ресторане, мы вернулись переодеться и сейчас уезжаем. Ты, я полагаю, останешься здесь: в холодильнике есть полуфабрикаты, разморозишь.
Я никогда не видел ее такой. Какой-то маниакальный вызов: так, бывает, психу хочется сунуть пальцы в розетку, чтобы узнать, ударит ли током. Вот-вот, я притягивал ее, как розетка. Обычная, домашняя — которая может вдруг стать смертельной.
— Поехали, — сказал я. — Я вас приглашаю.
Она так и взвилась:
— Очень у тебя все просто! Ведешь себя, как… как… А потом — раз! — пригласил в ресторан, и думаешь, все, проехали, забыли! Нет уж, ты так легко не отделаешься, Этьен!
Я вдруг почувствовал, как устал: она всю душу из меня вымотала, эта женщина, обманувшая мои надежды, погасившая во мне все желания и возомнившая, будто имеет на меня права. Я спросил ее очень спокойно:
— Может, хватит нудить?
Она никак не отреагировала и продолжала свою обвинительную речь. Я понял, что пробормотал это себе под нос. Она пошла переодеваться. Жан-Поль объехал для пробы участок на своем мотоцикле, после чего привязал его к трейлеру цепью с кодовым замком. Стефани красилась в палатке. Она впервые это делала, чтобы отправиться ужинать с нами.
Через несколько минут их мать вышла из трейлера; в купленной для отпуска блузке с лошадиными подковами она выглядела смешно. Не говоря ни слова, она села в машину, пустила меня за руль. Я развернулся, стараясь не смотреть на дом. На шоссе мы встретили колонну военных грузовиков с включенными фарами.
Я проследил за ними в зеркале заднего вида. На пересечении дорог у большой воронки они свернули в противоположную сторону от моря — и от дома, о чем я и молил про себя.
* * *
Я плохо помню начало того вечера. Город представлял собой длинный ряд типовых зданий вдоль пляжа. Купальщики возвращались в отели с полотенцами через плечо, усталые, хмурые, волоча детей, ведерки, надувные круги. Машины еле ползли по набережной, тяжело переваливаясь на тормозных конвейерах. Полицейские с биноклями проверяли наличие страховых марок и ремней безопасности.
Кристина разжала зубы, чтобы указать мне нужный ресторан, рыбный, навороченный, отзывы гастрономических критиков там были напечатаны крупнее, чем меню. Я с трудом нашел место на стоянке. Мы опоздали на пять минут; наш столик был уже занят, и свободных не осталось. Я предложил соседнюю пиццерию, террасу с демократичными футболками. Гондольер на входе дернул подбородком, предлагая пройти внутрь, в задымленный зал, где выдохшийся кондиционер гонял жар от дровяной печи. Кристина закатила сцену, потому что ей сказали, что масло со специями не очень острое; в итоге пиццу ей принесли несъедобную, а заменить отказались.
Вино я заказал розовое венецианское, самое дорогое в карте; карнавал на этикетке смахивал на похороны. Я сказал детям, что после ужина мы пойдем с ними в дискотеку. Они разинули от удивления рты, а их мать поперхнулась пиццей. Она ела через силу, заставляя себя проглотить все до последней перчинки, то ли в наказание, уж не знаю кому, то ли из самопожертвования, сильно раскраснелась и много пила. Мне розовое вино уже ударило в голову. Оставаться с ней вдвоем я не хотел, мне было хорошо с детьми, в этот вечер я стал им ближе, хоть они об этом и не догадывались. Я томился мыслями, которых им не понять, которые им наверняка глубоко безразличны, и возможность зацепиться взглядом за это их равнодушие как-то успокаивала.
