— Любопытно, что же за картину ты нарисовал в своем воображении? Поделись, не сочти за труд.
— Это еще не картина, а так, наброски. Черновики, если угодно.
— Ну, хотя бы общее направление можешь выразить? — не отставала от него Вера.
— Общее направление? С какой точки зрения?
— Да с любой! — нетерпеливо сказала она.
— С любой? Ну, скажем, с военной точки зрения, государство российское подвергается диверсиям скрытого противника. На виду только исполнители, а штабы — недосягаемы, да и не установлены с нужной точностью.
— Это мы уже слышали, и не раз! — заявила Вера. — В верхах уже даже собрали тайную дружину. Чтобы изыскать эти «штабы», как ты изволил выразиться. И чтобы перебить всех эмигрантов, от коих и распространяется революционная зараза. Неужели ты сам не понимаешь, что это плод больного воображения? Проще всего свалить свою беспомощность на тайных врагов!
— Ты просила рассказать про общее направление, так изволь дослушать, — остановил ее Орлов. — Я человек военный, и сужу о политике по-военному. Теперь скажу о другой точке зрения. Можешь назвать ее моралистической. Так вот, с точки зрения морали, люди, которые стремятся к власти путем кровопролития, не заслуживают ни поддержки, ни одобрения, ни сочувствия.
— Разве я требую сочувствия?
— А разве мы говорим о тебе? — парировал Орлов. — Ты спросила о картине происходящего там, в далекой стране, которой больше не существует. Наша беседа — чистая абстракция, мы говорим о том, чего нет в природе. А ты — вот она, вполне материальный субъект, а не абстракция.
— Да, речь не обо мне. Речь о тебе. Я хотела знать, на чьей ты стороне, вот и все.
— Сейчас мы с тобой на одной стороне, — сказал капитан Орлов. — Если появятся хозяева лошадей, на которых мы едем, ты это очень хорошо почувствуешь.
Он искренне желал, чтобы помянутые им ублюдки действительно показались на горизонте. Уже легче отстреливаться и удирать, чем вести такие разговоры.
Но горизонт был чист. Никаких признаков погони. Впрочем, и признаков железной дороги тоже пока не наблюдалось.
— Хорошо! — снова начала Вера. — Но кто тебе сказал, что мы стремимся к власти?
— У заговорщиков не может быть иной цели.
— В таком случае мы никогда не были заговорщиками. Нашей целью было пробуждение народа. Власть? Пусть страной правят те, кто умеет это делать. А таких людей надо искать не только в царских чертогах. Рано или поздно все поймут, что правителей надо избирать. И мы добивались не власти, а перемен. Если бы нам не затыкали рот, если бы нас не размазывали в грязь только за то, что мы думаем иначе, чем предписано! Если бы власть соблюдала хотя бы те законы, которые сама же и установила! Если бы… Хочешь знать, что было написано в предписании, когда меня впервые взяли? Не поверишь! «Арестовать впредь до выяснения причин ареста». Надеялись, что я сама на себя дам обличительные показания! И такое творилось ежедневно. В полицейскую мясорубку мог угодить любой. По малейшему подозрению. По самому нелепому доносу. Что можно противопоставить такому произволу? Только ответное насилие. Но то было насилие на самом низовом уровне. Да, убивали не только агентов, провокаторов и жандармов. Казнили и высших чиновников. Знаешь, сколько казней совершила «Народная Воля»? Шестерых казнили. Шестерых. По крайней мере, до 84-го года. Пока еще существовал Исполнительный Комитет…
Она замолчала, покраснев и задыхаясь. Но быстро взяла себя в руки.
— Вот ты говоришь, с семьдесят девятого года ничего не знаешь о России. Так знай, что только в том году Александр приказал повесить шестнадцать наших товарищей. За умысел на цареубийство. За листовки. За то, что передали деньги на нужды партии. Причем военно-полевой суд приговаривал их к расстрелу, но государь настоял именно на повешении. Поверь, даже в Исполнительном Комитете никто не помышлял о цареубийстве, пока Александр сам до этого не довел. Освободитель? Да! Но и тиран! И потом, ведь мы не рассчитываем устранить монархию взрывами динамита. Мы только хотели показать, что в стране есть оппозиция. А нам не позволено даже собираться! Просто собираться, чтобы поговорить о своем! У Кати в деревне… Там на весь уезд две сельские школы. Она созвала учителей, стали обсуждать что-то свое, педагогическое, и вдруг является исправник. И всех разогнал, чуть ли не нагайкой. Потому как запрещено учителям собираться. Запрещено!
— И они сразу пошли делать бомбы, — заключил Орлов.
— Не сразу, — глухо отозвалась Вера. — Но пойдут. Иного пути нет. Террор ужасен? Да, ужасен. Ужаснее его только одно — подчиняться террору со стороны государства. Если ты хочешь отстоять свое человеческое достоинство, то живи как человек. И умри как человек. А не как червяк под солдатским каблуком.
— Не мне тебя учить, — сказал Орлов. — Но ты ведь сейчас говоришь о гордости. Гордые вы больно. Оппозиция, достоинство. Заявить свое мнение… А нужно оно, это ваше мнение, кому-нибудь, кроме вас?
— Что же ты предлагаешь?
— Ничего. Кто я такой, чтобы тебе что-то предлагать? Ты ведь барышня образованная, натура утонченная, не чета мне, вахлаку. А только даже самый распоследний босяк тоже считает себя человеком и никем иным. И живет по-человечески. А то, что человеческая жизнь порой выглядит страшновато, так чья в том вина? Да и что с того, что живешь в грязи и муках? Это ненадолго. Жизнь — так, один короткий вздох, один взгляд. Промелькнет — и нет ее. Стоит ли ради одного вздоха устраивать такие потрясения?
— Да ты прямо философ, — проговорила Вера. — Мыслитель. Что же ты не остался в русской грязи, если жизнь — только один вздох?
— В русской грязи и без меня мыслителей много. Тесновато мне там. А тут — простор, покой.
— Нет, Паша, я серьезно. Что мы все обо мне да обо мне? Мы же не на допросе. Теперь твоя очередь о себе рассказывать. Почему ты здесь, а не дома?
— Потому что мой дом — здесь, — просто ответил он.
Капитану Орлову казалось, что это вполне исчерпывающий ответ.
Но после всего, что рассказала Вера, ему вдруг захотелось сказать что-то еще. И он заговорил, неожиданно для себя:
— Но если хочешь знать, то изволь. Здесь я нужен. Здесь мне есть чем заняться, к чему себя приложить. Я ведь почти ничего не умею. Кто там сейчас потребен, в России? Толковые инженеры, умные учителя, добрые врачи. Нужны купцы, нужны проповедники. Да много кто нужен, только не наше сословие. У нас, дворян, врожденная неспособность к умственному труду, и такая же врожденная ненависть в труду физическому. А главная беда — полное наше отвращение к хозяйству. Ко всему, что требует затрат и дает презренную прибыль. Скажешь, дело дворян — в армии служить? Да только армии-то не осталось. После турецкой кампании я просился к генералу Скобелеву, в туркестанский поход. Не взяли. Сослали сюда. Что ж, служить можно и здесь, и я служил, как мог. Вернулся — и опять никому не нужен. Скобелева больше нет, Туркестан взяли без меня, с англичанами замирились. Паркет полировать я не обучался, к ручке с поклоном подходить — разучился. Что еще офицеру остается? Ждать войны? А чего ее ждать, ее везде можно найти. Вот я и нашел свою войну. Нашел в Техасе, и ладно. Мог бы и в Трансваале[5]найти, там сейчас разгорается, и хорошо разгорится. А мог бы еще где-нибудь. Да хоть и на Кубе. В газетах пишут, дни испанского владычества там сочтены, но это будут кровавые дни. Если б меня туда позвали, собрался бы в пять минут. Но вот не зовут пока… Я человек военный, Вера. Мое дело — воевать, а не мудрствовать. Ты уж прости, но больше я об этом говорить не намерен.
