всё зависит от силы воли и характера человека. И жизнь, та, в которой он променял авиапилота на сыщика, показала, что он не ошибся. Соразмерять свой образ действий с обстоятельствами момента стала альфой и омегой успеха Мюллера. Усердно сажая в тюрьмы нацистов, а с их приходом к власти коммунистов, Мюллер предпочитал казаться тем, кого мало кто из начальства понимал. Каждый видел в нём невзрачного чиновника, но никак не того, кем он был на самом деле. Это устраивало Мюллера, ведь он справедливо считал, что большинство людей в целом судят больше на взгляд, чем на ощупь. По своему житейскому опыту Мюллер знал, что всякому человеку дано видеть многое, а вот притронуться к сути вещей дано не каждому. У него всё должно было получиться. Крах рейха не стал препятствием, а обязывал к хитроумным действиям. Вот и сейчас, до мелочей обдумав предстоящую комбинацию с Бруком и Кэт, Мюллер, подбодрив себя парой рюмочек коньяка, нажал на кнопку звонка, бодро встал, взял со стола бутылку и рюмку, убрал всё это в сейф, а потом подошёл к окну, где давно рассвело. Мюллер посмотрел на небо и нахмурился. Ах, эта весна! Сейчас по всей Германии цвели сады, в рощах заливались соловьи, по своему игнорируя дух людских битв, и Мюллер поймал себя на мысли о том, что жить в городе ему всегда претило. Вот такие получались забавные виражи судьбы. Выходцу из простого народа больше импонировала деревенская тишина, мычание коров и запах лугов. Серые будни города были чужды ему, но в имперском Берлине его удерживал долг службы, хотя зов сердца звал к земле, к возврату в родную Баварию. И только теперь, глядя на небо, Мюллер с тоской понял, что для него возврат к берегам детства неосуществим. Открылась дверь. Мюллер резко обернулся, вопросительно осведомляясь:
– Штурмбаннфюрер Оскар Стрелитц?
– Так точно, группенфюрер!
Стрелитц почувствовал на лбу взгляд шефа. Став прежним, Мюллер излучал обманчивое спокойствие. Его опухшие глаза не могли выдать Оскару и доли того, что за идеи носились в голове бодрствовавшего всю ночь шефа. Вплотную подойдя к Стрелитцу, и хитровато щурясь, Мюллер задал озорной вопрос:
– Ну, дружище, какие известия?
– Пока, группенфюрер, особых не наблюдается.
– А жаль, Оскар, жаль. В Берлине каждый день, но что-нибудь да происходит. В большинстве случаев удручающих событий. Вам проще было бы сказать, что всё у нас как и прежде. Одним словом, хуже не бывает.
– Я полностью согласен с вами, группенфюрер.
– Вот так-то оно будет лучше, Стрелитц. Как там наш подопечный? За ночь не поумнел?
– Трудно сказать, группенфюрер. Они, евреи, все какие-то странные. Вот и этот. Уставился взглядом в одну точку на потолке камеры, всё гадает, как мы с ним поступим – скоро повесим или пристрелим, как бешеного пса.
– Пусть себе гадает, как та старая цыганка, – сказал Мюллер. – Неведение, Стрелитц, и есть одна из форм пыток. Пусть изощряется, помучится, пострадает по вольной жизни, так легче будет с ним работать. Когда им плохо, они становятся податливым материалом. А вообще, если серьёзно, вешать его пока не стоит, а вот бока ему намять не помешало бы. Для острастки. Чтобы жизнь не казалась раем, а про нас, гестапо, не говорили, что мы зря свой хлеб кушаем. Сильно его не бейте, но постарайтесь так, чтобы ваше рукоприкладство привело к нужному результату.
– Это приказ, группенфюрер?
– Нет, Оскар, лишь благое пожелание, но сегодня он должен дать согласие работать на нас. И заставьте его, дружище, пойти на этот шаг. Мне наплевать, как ты и Зигфрид этого добьётесь, но сделать это следует непременно.
– Так точно, группенфюрер.
– Да! И чаще там приглядывайте за ним, а то чего доброго, этот паршивец возьмёт да и наложит на себя руки. У вас на всё про всё два часа. За это время, прежде чем еврей дозреет до беседы со мной, вы должны выбить из него согласие работать на нас. Не забудьте доставить ко мне Кэт, даже если она на работе в фюрербункере. Она сегодня нам пригодится. Всё, выполняйте.
Утром Гитлер отдал приказ генералу СС Феликсу Штайнеру выступить из района Ораниенбаума на помощь Берлину, а в 11 часов 30 минут русские пошли на штурм города. Фюрербункер пришёл в движение. Злой и небритый, Гитлер появился в коридоре:
– Что происходит? Откуда ведётся огонь?! – при этом этом Гитлер размахивал руками, его щёки пылали от ярости. На этот крик-вопрос фюрера ни Бургдорф, ни фон Белов, ни Гюнше не смогли дать вразумительного ответа. В этот момент вместе с Линге показался Борман. Рейхсляйтер был явно встревожен начавшимися событиями, он отлично понимал, что утреннее настроение Гитлеру испортила не усталость, а начавшаяся вакханалия на просторах города.
– Центр Берлина, мой фюрер, находится под обстрелом советской артиллерии, – за всех ответил Бургдорф. На нём не было лица, одна растерянность.
– Я не думал, что артиллерия русских так близко, – сказал Гитлер, прислушиваясь к гулу самолетов противника над бункером, далее обращаясь к Борману: – Мартин! Немедленно соедините меня с Коллером!
– Да, мой фюрер! – услужливо сказал Борман. Глаза партайгеноссе говорили о бессонной ночи, о боязни расплаты. – Я дам соответствующее распоряжение.
Покинув находившихся офицеров в коридоре, Гитлер и Борман оказались у телефонного коммутатора. Вскочив с мест и отдав вождю нацистское приветствие, телефонисты выслушали из уст Бормана устный приказ, а через две минуты соединили фюрера с Коллером. Начальник штаба люфтваффе пребывал на своём командном пункте и без напоминаний фюрера был в курсе, что происходило на улицах Берлина.
Гитлер: Коллер! Я приказываю, слышите, приказываю вам немедленно задействовать авиацию! Советская артиллерия должна замолчать!
