его за руку:
— Что там было, в этом сне? Расскажи мне.
— Я боюсь.
— Не надо бояться, Давид. Это просто сон.
Он смотрит ей в глаза:
— Она сидела здесь, в моей квартире, в кухне. Вместе с тобой. Сначала она сказала, что мы станем жить одной дружной семьёй. А затем… затем она сказала, что убьёт тебя. Она говорила на идиш. Она всегда говорила мне гадости на идиш, так было и в жизни. Оттого я едва не начал его ненавидеть, хотя это мой второй родной язык. Она говорила на идиш, и её голос скрипел. Когда я был маленьким, дедушка подарил мне книгу, где были собраны сказки разных народов. Он говорил, что это полезно, — изучать культуру разных народов, а не только еврейскую. Что это-де делает ребёнка более умным, гибким и разносторонним. В этой книжке была сказка о скрипучей старухе. Это сказка какого-то северного народа, я не помню, какого. Там была старуха с птичьей головой, которая убивала молодых девушек, отрезая их косы. Она отрезала косу, забирала силу, и девушка умирала. Меня тогда очень впечатлила эта сказка, и отец, помнится, даже напустился на дедушку. «Зачем вы дарите ему такие вещи, Авраам, — говорил он. — Ваши сказки пугают его». Дедушка тогда возразил, что Тора способна напугать своими историями кого угодно похлеще всяких скрипучих старух. Отец обиделся, — он смотрит ей в глаза, сжимая её руку, — так крепко, будто боится, что она сейчас исчезнет. — Её голос… голос в этом сне был точно как у этой старухи. То есть, как я его себе представлял. А потом она… она вгрызлась в твою шею, — он отводит взгляд и на какое-то время замолкает, а затем снова смотрит на неё. — Я боюсь за тебя. Мне страшно, что она тебе что-нибудь сделает.
Она берёт его лицо в ладони — так как если бы он был ребёнком.
— Дав, она ничего мне не сделает. Она мертва, — он хочет было возразить, но она жестом останавливает его. — Она лежит на проспекте Александровской фермы, рядом с твоими дедушкой и бабушкой. Она ничего не может мне сделать. Она ничего не может сделать никому. Ни мне. Ни тебе. Ни нашему ребёнку.
Он крепко прижимает её к себе.
Он понимает, что теперь она точно скажет, что ему нужно продолжить лечение.
И будет совершенно права.
За окном начинает петь птица.
Давид ненавидит пение птиц, но сейчас отчего-то рад его слышать.
[1] Я заберу её к себе. И мы вместе станем носить наши одинаковые платья. Как сёстры-близнецы (идиш).
[2] И вашего ублюдка я тоже заберу (идиш).
3
Едва взглянув на Пашу, ещё на пороге его квартиры, Давид тут же начинает лихорадочно соображать, как не рассмеяться в голос.
За те пару недель, что они не виделись, Паша зачем-то отпустил бороду. Борода ему откровенно не идёт, если не сказать хуже.
А если сказать — она делает Пашу похожим на козла.
Кроме того, кажется, за эти две недели Паша похудел ещё сильнее.
«От любви иссох», — говорит что-то язвительное внутри него, и Давид тут же затыкает эту внутреннюю ехидну.
За собой смотри, свободный и независимый дятел.
— Рад тебя видеть, — говорит Паша и обнимает его. — Правда я это… с работы только недавно вернулся и не успел ничего приготовить.
— Забей, — Давид протягивает Паше пакет. — Тут пиво и вино, — он усмехается, — и, ты не поверишь, твой любимый «Дюшес».
Паша берёт у него пакет и заглядывает в него. После качает головой — явно из последних сил пытаясь не расхохотаться.
— Тролль ты, — говорит он, — вот что.
— Пиццу и роллы привезут минут через двадцать, — Паша явно хочет что-то сказать, но Давид жестом останавливает его: — Даже и не вздумай, я уже оплатил.
Паша качает головой:
— Проходи ты уже.
Давид разувается и проходит:
— Доставай «Дюшес», девочка.
Не пялиться на Пашин, если можно так выразиться, новый имидж у него так и не выходит, и Паша, заметив это, тяжело вздыхает.
— Плохо, да?
— Если ты о бороде, то это ужасно, — честно отвечает Давид. Пашина трёхцветная кошка Элис — тот самый котёнок, который в своё время их сдружил — спрыгивает с дивана, подходит к нему и начинает тереться о его ногу. — Привет, Элис, ты очень вовремя, мои чёрные джинсы отчаянно нуждались в твоей шерсти!
Он гладит её. Элис довольно мурчит. А Паша тем временем продолжает.
— Совсем не идёт? — грустно спрашивает он. — Не брутально?
— Ты похож на козла. Прости.
— Ты, как всегда, сама вежливость, — говорит Паша. Звучит не зло и не обиженно — скорее расстроено.
— Не переживай. Просто сбрей. Как можно скорее. Это ужасно. Правда, — кошка запрыгивает к нему на колени, и на этот раз Давид обходится без комментария о джинсах. Чёрт с ними, с джинсами. — Штопор есть у тебя?
— Вроде был, — отвечает Паша. И тут же поясняет: — Но это, кажется, твой.
— Да, точно, я как-то приходил со своим, — Давид тихо смеётся. — Тащи его сюда.
Паша приносит из кухни штопор, и протягивает ему.
— Ты предлагаешь нам пить из горла? Если что, я не гордый. И даже не совсем брезгливый.
Настаёт очередь Паши смеяться.
— Господи, — говорит он. — Я такой тупой, — он поднимается и снова уходит на кухню за бокалами.
Он возвращается с ними практически мгновенно.
— Оставь, бывает хуже, — Давид вытаскивает пробку из бутылки и поднимает глаза на Пашу. — Я вручил ей кольцо. Она согласна. И у нас будет ребёнок.
— Да ладно! — восклицает Паша.
— Ты удивляешься потому, что раньше был свято уверен, что у меня уже передохли все сперматозоиды?
— Иди ты! — Паша снова смеётся. — Вот почему ты всё сразу так выворачиваешь!
— Потому что всё зло от жидов. Смирись.
— На самом деле я за вас очень рад, — говорит Паша, и Давид
