ли это с разрывом к С. Я. Парнок, «восхитительная прелесть» любви к которой казалась нарушением церковной морали, или с отношением к Блоку — любовь к его заоблачной поэзии потребовала новых слов и образов?[274] Расцвет православной символики у Цветаевой приходится именно на стихи «Вёрст», «Лебединого стана» и «Ремесла», но и здесь поэты воспринимаются ангелами в человеческом обличье. Иконописным видится лик А. Ахматовой: «Тебе одной ночами кладу поклоны!» (1 июля 1916)[275]. В письме к Ахматовой от 17 русского марта 1921 года дочь Цветаевой Аля писала, что над ее кроватью — большой белый купол (Марина вытирала стену, как рука достала), а в куполе — «два календаря и четыре иконы. <…> На календаре — все православные и царские праздники. Одна иконочка у меня старинная, глаза у Богородицы похожи на Ваши»[276]. Так же иконописен образ А. Блока: «Вседержитель моей души»; «Восковому, святому лику / Только издали поклонюсь». В Блоке, который ощущался источником «света божественной истины», более близким к Богу, чем сама Цветаева, она видела абсолютное поэтическое, духовное, творческое начало, ей был близок мистико-религиозный мир его поэзии. В сборнике «Психея» Цветаева опубликовала пять стихотворений к Блоку под названием «Свете тихий», дав циклу заглавие словами древней песни, которая звучит в начале Великой Вечерни, говорит о свете нового дня Вечности, которую принес на землю Христос («Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святого Духа, Бога»). Цветаева, как Блок в своих «Стихах о Прекрасной Даме», обожествила земного человека, в котором увидела нового божьего посланника[277].
Обращение к поэту «Вседержитель моей души» объясняется отождествлением Блока с изображением Спаса Вседержителя. Такой лик изображали на фреске или мозаике в центральной, купольной части храма. Характерной особенностью этого иконографического типа является изображение благословляющей руки Господа и раскрытой или закрытой книги. Мифологема руки очень важна в текстах Цветаевой как знак товарищества, единения, единства, понимания, любви: «Спасибо Вам и сердцем и рукой/ За то, что Вы — меня — не зная сами! — так любите…» (I, 237)[278]. У самого Блока в его обращении к Пушкину: «Пушкин! Тайнуюсвободу / Пели мы вослед тебе! / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе!»[279]. Образ Спаса в иконописи менялся от гордого неподкупного судьи в иконах XII–XIII вв., с суровым взглядом аскета, в сторону всепонимания, прощения, трагического всевидения, излучения «света божественной истины»[280]. Книга поэта, книга Блока — книга Спасителя души. В поэзии Цветаевой Блок живописался и Орфеем, рыцарем-певцом с серебрянойголовой («Как сонный, как пьяный…»). Само изображение головы как средоточия духовного начала сближает Цветаеву с русской иконописью, поскольку иконы Спаса обычно оплечные и поясные.
В стихотворении «Не веря воскресенья чуду…», которое Цветаева вспоминает в «Истории одного посвящения», Мандельштам так пишет о религиозности Цветаевой 1916 года:
Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла.
Не отрываясь целовала,
А гордою в Москве была!
Нам остается только имя,
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
(1916) (IV, 149)
Стихи ко мне Мандельштама, т. е. первое от него после тех проводов, — комментирует Цветаева в «Истории одного посвящения». — «Столь памятный моим ладоням песок Коктебеля! Не песок даже — радужные камешки, между которыми и аметист, и сердолик, — так что не таков уж нищ подарок! <…> He отрываясь целовала — что? — распятие, конечно, перед которым в Москве, предположим, гордилась» (IV, 149–155). Соединение александровских впечатлений общения с Цветаевой и темы Коктебеля связано с тем, что Мандельштам, тоскуя по Цветаевой, пишет о ней в Крыму, дарит в стихах свое воспоминание, морские камешки и — вечный стих. Образ Спаса запечатлели и написанные в Александрове «Стихи к Ахматовой»:
В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
И я дарю тебе свой колокольный град,
— Ахматова — и сердце свое в придачу!
(19 июня 1916)
Эти строки бродячего слепца-поэта Цветаевой о Спасе ее творческого, душевно-лирического иконостаса проецируются на Блока. Даря Ахматовой свое сердце, Цветаева в символических образах, по-видимому, иносказательно говорила о Вседержителе души, властителе дум, судье поэтического пути, авторе «Стихов о Прекрасной Даме». В «Стихах к Блоку» Блок именуется светоносным солнцем, мертвым ангелом, серафимом, человеком со святым сердцем, иноком, странником, сыном Богоматери, Христом в новом воплощении, всевидцем и праведником весь цикл стихов пронизан религиозной символикой. Цветаева наделяет земного поэта нечеловеческой красотой и силой: «Царство мое не от мира сего». В пятом стихотворении к «Стихов к Блоку» Цветаева обращается к петербургскому поэту:
Но моя река — да с твоей рекой,
Но моя рука — да с твоей рукой
Не сойдутся, Радость моя, доколь
Не догонит заря — зари.
(7 мая 1916)
«Радость моя», возможно, соотнесение А. Блока с иконой Божией Матери «Нечаянная Радость», поскольку «Нечаянная радость» (1907) — название второго сборника Блока[281]. Приведенные выше строки в «Стихах к Блоку» могли быть связаны с сюжетом иконы, на которой изображен молящийся человек, каждый раз начинавший молитву обращением архангельским приветствием «Радуйся, Благодатная!» Однажды во время молитвы на него напал внезапный страх, и он увидел, что Богородица и Младенец предстали перед ним живыми. У Христа открылись раны на руках, ногах и на боку, и из них начала струиться кровь, как и во время Распятия. Разбойник пришел в ужас и воскликнул: «О, Госпоже! Кто сделал это?» Богоматерь ответила ему: «Ты и прочие грешники своими грехами снова распинаете Сына Моего». Изумленный разбойник начал молить Божию Матерь помиловать его. Тогда Богоматерь обратилась к Христу, и Тот даровал нечаянную радость прощения грешнику[282]. Цветаева своим обращением сравнивает себя с грешником, не имеющим права обратиться к Блоку с поэтическим словом; подчеркивает иерархическое неравенство свое с поэтом. Следует отметить, иконописный грешник связан с иконой черезслово (на иконе обычно начертаны слова молитвы или начало повествования), что тоже явилось причиной обращения Цветаевой именно к этому иконографическому образу.
В «Стихах о Москве» Цветаева дарила Москву Мандельштаму, водила его к главным московским святыням. Икона «Нечаянная Радость» находилась в церкви Благовещенья на Житном дворе в Тайницком саду Московского Кремля[283]: «К Нечаянныя радости в саду / Я гостя чужеземного сведу». Цветаева упоминает о своем посещении храма Благовещенья вместе с
