Внутри у меня все опустилось. Тарлоу развернул носовой платок и внимательно изучил один из его углов, где, как мне было прекрасно известно, находились буквы «Д» и «Ф», вышитые голубой шелковой нитью. Я не придал значения тому, что завернул сердце в платок, на котором была моя монограмма. Несколько лет назад сестра вышила ее и подарила мне этот платок. После заседания клуба мне было жаль, что я потерял ее подарок, но сейчас пожалел об этом вдвойне. Почему Брюнель поступил столь неосмотрительно, выбросив сердце едва ли не у собственного дома, да еще завернув его в мой платок?! Я был так взволнован после доклада, что забыл предупредить его об осторожности.
— На нем есть монограмма, — заметил инспектор, и я приготовился к самому худшему. — Но, к сожалению, — продолжал он, — собака потрепала платок и отгрызла его кончик. Остался только фрагмент. Нечто, напоминающее букву «С» или «О»; возможно, даже «Ф». — Он передал мне платок. — Что вы скажете?
Сдержав вздох облегчения, я посмотрел на остатки буквы, которую так старательно вышивала моя сестра.
— Это может быть строчная «Ж» или даже «А».
Тарлоу забрал у меня платок, снова посмотрел на него, кивнул и убрал в карман.
— Не хочу вас больше задерживать, доктор. И снова спасибо за помощь. Не могли бы вы оказать мне еще одну услугу и убрать эту вещь в ящик? Не хочу снова брать его в руки.
— С удовольствием, инспектор. Кстати, сколько времени прошло с тех пор, как вы обнаружили последнее тело?
— Примерно три недели. А что?
Мне снова пришлось заворачивать сердце.
— Если предположить, что между моментом, когда сердце было извлечено и тело сбросили в реку, прошло некоторое время, а потом допустить, что погибшую обнаружили не сразу, то можно сделать вывод, что сердце вытащили из свежего трупа примерно четыре недели назад или даже раньше.
— Верно. Продолжайте.
— Как я понимаю, нашли сердце совсем недавно.
— Около двух дней назад.
— На сердце нет никаких следов консервации химическими веществами, поэтому я сомневаюсь, что его достали из того трупа. Оно уже начало разлагаться, но не настолько сильно, как если бы его удалили месяц назад.
Похоже, мои слова не совсем убедили инспектора.
— А что насчет льда?
— Это возможно, но очень сложно. Вы же сами видите, как трудно поддерживать необходимую температуру. Мы используем лед в моргах, но это позволяет нам выиграть лишь несколько дней.
— Значит, вы предполагаете, что сердце не имеет отношения к последнему убийству или к убийствам вообще?
Я кивнул.
— Не исключено.
— Или мы просто еще не нашли тело, из которого извлекли это сердце?
Тарлоу напомнил мне терьера, который грыз сердце: он не собирался отказываться от своей версии без боя.
— Я лучше пойду, — сказал он и повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился и сунул руку в карман, где лежал мой платок.
— Да, доктор Филиппс, я так и не знаю вашего имени.
Я едва не задохнулся от страха.
— Джордж. Меня зовут Джордж Филиппс.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Когда весна 1858 года закончилась и наступило лето, собрания клуба стали проводиться регулярно, и я довольно быстро освоился с моими новыми обязанностями, которые, к слову сказать, оказались совсем несложными. Я конспектировал наиболее значимые моменты, а затем расшифровывал свои записи, прежде чем отдать их Брюнелю. На встречах обсуждались самые разные темы: от механизированных туннельных приборов до использования экзотических растений из джунглей Амазонки в медицинских целях. И хотя новые докладчики появлялись каждый месяц, ядро клуба оставалось прежним, и со временем я стал чувствовать себя вполне комфортно в компании товарищей по клубу, хотя бывали моменты, когда Брюнель и Рассел почти не разговаривали друг с другом — настолько напряженными были их профессиональные отношения. Если Рассел не появлялся на собрании (что бывало довольно редко), это, как правило, означало, что между ними произошла очередная размолвка. Брюнеля, однако, эти неприятности нисколько не задевали, и он приходил всегда.
Оккам по-прежнему держался особняком и первым уходил по окончании встречи. После выступлений он молчал, никогда не задавал вопросов и не участвовал в обсуждениях. Возможно, он был просто замкнут от природы, но меня это не особенно тревожило.
В тот год было лето Великой вони. Из-за высокой температуры загаженные всевозможными отходами воды Темзы превратились в большую сточную канаву. Запах стоял просто невыносимый даже для моего закаленного носа, иногда приходилось завязывать нос и рот платком, чтобы иметь возможность дышать. Но эти примитивные меры не спасали от болезней и напоминали те наивные средства, вроде цветов в карманах, которые много лет назад использовали против чумы.
Занавески в обеих палатах парламента были пропитаны хлорной известью, чтобы уменьшить дурной запах. Но это не помогло, и в июне весь состав парламента был эвакуирован. Это стало национальным позором, и «Таймс» регулярно печатала заметки о том, какой вред наносят людям подобные ужасные антисанитарные условия.
Эпидемия тифа, которая, к счастью, практически не распространилась за пределы тюрьмы Ньюгейт, закончилась несколько месяцев назад, однако теперь на смену ей пришла угроза другого, не менее опасного заболевания. Все понимали, что высокая температура и ужасное состояние реки создали идеальные условия для вспышки холеры, и я подготовил персонал больницы к самому плохому. Последняя эпидемия холеры в Лондоне произошла четыре года назад и унесла сотни жизней. Знаменитый доктор Джон Сноу установил связь между контактами с зараженной речной водой и распространением болезни, но понадобилось слишком много времени, чтобы власти дали согласие на строительство новой канализационной системы.
— Держитесь вместе, джентльмены, — настойчиво повторял Базальгетт таким тоном, словно был наставником непослушных учеников, а не проводил выездную встречу Клуба Лазаря.
Надо сказать, сравнение было вполне уместным. Едва мы вышли из небольших, специально нанятых для этого случая экипажей, как волей-неволей стали мешать рабочим.
— Прошу вас, господа, — взмолился Базальгетт, — работы очень опасные. Будет жаль, если кто-то из вас пострадает в результате несчастного случая.
На дворе был октябрь 1858 года, и мы находились в Дептфорде, куда прибыли, чтобы посмотреть на пробный участок новой канализационной системы. Долгое жаркое лето, к счастью, наконец закончилось, и вспышки холеры так и не произошло. Инициатором этой поездки выступил Брюнель.
— Нам нужно выйти на свежий воздух и поискать там что-нибудь интересное, — предложил он после довольно невыразительного доклада в душной атмосфере нашей съемной комнаты в таверне.
Последовали дебаты относительно того, какое именно место могло представлять для нас наибольший интерес. Предлагались самые разные варианты: арсенал Вулидж, пристань Миллволл, Гринвичская обсерватория, тюрьма Пентонвилл и даже Британский музей. Кэтчпол предложил добраться на поезде до Брэдфорда и посетить одну из его фабрик, но все единогласно признали, что это слишком далеко. Я тщательно записал все эти места и с трудом удержался от хулиганской выходки добавить в список адрес пансиона Кейт Гамильтон.
