и Вселенских соборов.
Однако эрастианизм никогда не мог удовлетворять людей с сильной личной религиозностью. Было нечто гротескное в требовании подчиниться авторитету парламента в таких вопросах, как существование чистилища. Конгрегационалисты в качестве теологических авторитетов отвергали и государство, и церковь, провозглашая право на личное суждение, из какового права следовала религиозная терпимость. Эта точка зрения вскоре связала себя с восстанием против секулярного деспотизма. Но если у каждого индивида есть право на личные теологические мнения, быть может, у него есть и другие права? Нельзя ли найти пределы для того, что правительство может законно делать с гражданами как частными лицами? Отсюда учение прав человека, которое было перевезено через Атлантику разгромленными последователями Кромвеля и воплощено Джефферсоном в американской Конституции, а потом снова вернулось в Европу благодаря Французской революции.
III. Французская революция и национализм. С Реформации и до 1848 года западный мир переживал потрясения, которые можно назвать революцией прав человека. В 1848 году это движение начало к востоку от Рейна превращаться в национализм. Во Франции эта связь между правами человека и национализмом существовала с 1792 года, в Англии – с самого начала; а в Америке – с 1776 года. Националистический аспект этого движения постепенно пересилил аспект собственно прав человека, однако последний поначалу был важнее.
Сегодня стало привычкой поносить права человека, в которых видят пустую риторику XVIII века. Действительно, в философском плане это учение несостоятельно, но исторически и прагматически оно оказалось полезным, и мы сегодня обладаем многими правами, которые оно помогло завоевать. Сторонник Бентама, для которого абстрактная концепция прав неприемлема, может формулировать то, что в практическом плане является ровно тем же учением, в следующих терминах: «Общее счастье возрастает, если определена некоторая сфера, в которой каждый индивид свободен действовать так, как ему хочется, не страдая от вмешательства какого-либо внешнего авторитета». Отправление правосудия – еще один вопрос, который интересовал защитников прав человека; они утверждали, что ни один человек не должен лишаться жизни или свободы без рассмотрения его дела с соблюдением всех процессуальных гарантий. Это мнение, независимо от его истинности или ложности, не влечет никаких философских нелепостей.
Очевидно, что это учение прав человека по своим началам и своему чувству является антиправительственным. Подданный деспотического правления утверждает, что он может по собственной воле выбирать себе религию, заниматься в пределах закона своими делами, не испытывая бюрократического вмешательства, вступать в брак с тем, кого любит, и восставать против чужеземного господства. Там, где правительственные решения необходимы, они должны – утверждает поборник прав человека – быть решениями большинства или его представителей, а не произвольным и попросту традиционным авторитетом, таким как авторитет королей или священников. Эти взгляды постепенно взяли верх во всем цивилизованном мире, произведя специфическое умонастроение либерализма, который, даже придя к власти, относится к действиям правительства с подозрением.
Индивидуализм имеет очевидные логические и исторические связи с протестантизмом, который утверждал свои учения в теологической сфере, хотя часто и отказывался от них, когда получал власть. Через протестантизм поддерживается также связь с ранним христианством, а потому и с его враждебным настроем к языческому государству. Есть здесь и более глубокая связь с христианством, обусловленная его озабоченностью индивидуальной душой. Согласно христианской этике, никакая государственная необходимость не может оправдать власти, заставляющие человека совершить греховный поступок. Церковь утверждает, что брак не имеет силы, если одна из сторон была к нему принуждена. Даже религиозное преследование в теории остается индивидуалистичным: задача в том, чтобы привести еретика к отречению и покаянию, а не в той или иной пользе для общества. Принцип Канта, согласно которому каждый человек является целью в себе, производен от христианского учения. В католической церкви долгая история власти в какой-то мере затемнила индивидуализм раннего христианства; однако протестантизм, особенно в его крайних формах, восстановил его, применив его к теории правления.
Когда революционная и традиционная вера борются за господство, что и произошло во время Французской революции, власть победителей над побежденными оказывается голой властью. Революционная и наполеоновская армии сочетали в себе пропагандистскую силу нового вероисповедания с голой властью беспрецедентного для Европы масштаба, так что ее воздействие на воображение континентальной Европы сохраняется по сей день. Традиционной власти был брошен общий вызов якобинцами, однако именно наполеоновские армии определили действенность этого вызова. Враги Наполеона сражались, защищая древние привилегии, и когда они наконец победили, то установили реакционную систему. Из-за их темных репрессий насилие и грабежи, учиненные самим Наполеоном, были забыты; мертвенность мира, установленного Венским конгрессом, заставляла видеть в войне блеск, а в штыках – предвестников свободы. Байроновский культ насилия распространился в годы Священного союза, постепенно определив повседневные представления людей. Все это можно возвести к голой власти Наполеона и ее связи с эмансипационными воззваниями Революции. Гитлер и Муссолини, не меньше чем Сталин, обязаны своими успехами Робеспьеру и Наполеону.
Революционная власть, как показывает пример Наполеона, может легко выродиться во власть голую. Столкновение соперничающих друг с другом форм фанатизма, будь то при чужеземном завоевании, религиозном преследовании или классовой войне, отличается от голой власти тем, что власти ищет группа, а не индивид, причем не ради самой себя, а ради своей веры. Но, поскольку власть является ее средством, а в затяжном конфликте конечная цель легко забывается, возникает тенденция, особенно если борьба оказывается долгой и тяжелой, постепенного превращения фанатизма в простое стремление к победе. Поэтому различие между революционной и голой властью часто оказывается не таким значительным, как может показаться на первый взгляд. В Латинской Америке восстанием против Испании поначалу руководили либералы и демократы, но в большинстве случаев оно закончилось созданием неустойчивых военных диктатур, которые сменяли друг друга, разделяясь промежутками бунтов. Только когда революционная вера является сильной и когда она получает широкое распространение, тогда как победа не слишком медлит, привычка к сотрудничеству может пережить шок революции, позволив новому правительству опереться на согласие, а не чисто военную силу. Тогда как правительство без психологического авторитета обязано быть тиранией.
IV. Русская революция. О значении русской революции для всемирной истории судить пока еще слишком рано; мы можем говорить лишь о некоторых ее аспектах. Как и ранее христианство, она проповедует учения, являющиеся интернациональными и даже антинациональными; подобно исламу, но в отличие от христианства, она является по существу своему политической. Но единственная составляющая ее вероучения, которая на сей момент доказала свою действенность, – это вызов либерализму. До ноября 1917 года с либерализмом сражались только реакционеры; марксисты, как и другие прогрессисты, отстаивали демократию, свободу слова, свободу прессы и остальные элементы либерального политического аппарата. Советское правительство, захватив власть, вернулось к учению католической церкви времен ее расцвета: распространение истины – задача авторитета, решаемая как за счет содержательного обучения, так и подавлением конкурирующих доктрин. Для этого, конечно, требовалось установление недемократической диктатуры, устойчивость которой зависит от Красной армии. Новизна заключалась в сочетании
