и либералов, не сработали. Очевидно, это было связано с политической системой: партии и парламентские фракции не были интегрированы в действия правительства – они не обеспечивали работу правительства и не избирали рейхсканцлера. В результате они не были вынуждены идти на компромисс в интересах своей способности управлять страной. Напротив, ожидалось, что парламентские группы будут резко и бескомпромиссно представлять интересы членов партии, избирателей и лоббистов, не заботясь об обеспечении парламентского большинства для достижения этих целей.
Таким образом, не могли возникнуть устойчивые структуры политического сотрудничества, а только политические союзы, удобные в краткосрочной перспективе. Объединение консерваторов и либералов было основано на общем фронте против социал-демократов и одобрении империализма и политики власти. С другой стороны, не было общего мнения по поводу внутренних политических реформ; напротив, после провала финансовой реформы и правительства Бюлова критика «прусских юнкеров» приобрела доселе невиданную остроту в среде буржуазии.
Основы сотрудничества между консерваторами и центром были не менее хрупкими: консерваторы делали все возможное, чтобы сохранить статус-кво и пресечь любые попытки изменить традиционные политические, социальные и экономические отношения власти. Особенно это касалось финансовой реформы, усилий по демократизации прусского избирательного права, роли монарха и господства прусской аристократии, военных и министерского чиновничества. В этой фундаментальной оборонительной позиции консерваторы часто были согласны с Центром, усилия которого, однако, были направлены, прежде всего, на сохранение традиционных культурных и моральных норм католицизма от давления перемен, вызванных модернизационной динамикой тех лет. Позитивные же политические цели или проекты реформ из этого оборонительного союза не вытекали.
Либералы, а вместе с ними и буржуазия, оказались в двусмысленной ситуации: по внутриполитическим вопросам они находились в резкой оппозиции к черно-голубому альянсу, который пытался блокировать реформы. Однако большинство без Партии центра и консерваторов было бы возможно только с социал-демократами – но они были далеки от этого. Для большинства либералов сотрудничество с СДПГ, выступавшей за социальную революцию и последовательно отвергавшей «мировую политику» Германии, было немыслимым. Однако в некоторых местах это резкое неприятие начало разрушаться; например, в Бадене, где установилось сотрудничество между либералами и социал-демократами – «от Бассермана до Бебеля». Однако это нельзя было перенести на империю в целом, хотя бы потому, что для националистических энтузиастов мировой политики среди либералов о сотрудничестве с социал-демократами во внешней политике и политике вооружений не могло быть и речи.
Но и со стороны социал-демократов было мало готовности к такому сотрудничеству. Жесткая враждебность, с которой они столкнулись со стороны короны, правительства, других партий, националистических ассоциаций, деловых организаций и большинства прессы, привела к тому огромному внешнему единству, которое отразилось в концепции «солидарности» как главной ценности партии. Внутри социал-демократии, однако, возникли политические крылья, которые можно грубо разделить на правых, левых и центральных. Правые были сформированы в основном лидерами Свободных профсоюзов, которые, насчитывая почти три миллиона членов, были несравненно сильнее самой партии и в первую очередь выступали за социальные улучшения для рабочих по таким вопросам, как зарплата, рабочий день, социальное страхование и жилье. Для достижения таких целей важным условием было сильное представительство СДПГ в рейхстаге. Профсоюзных лидеров меньше интересовали более далеко идущие политические цели, заявленные в программе партии, а именно установление социализма после краха нынешней экономической и социальной формации.
Для левых, которые начали более отчетливо проявляться на рубеже веков, политика правительства империи, резко направленная против СДПГ и профсоюзов, а также против национализма, милитаризма и империализма, была достаточным доказательством того, что, как предсказывали Карл Маркс и Фридрих Энгельс, фундаментальные изменения не могут быть осуществлены путем реформ и в рамках политической системы империи. Эти прогнозы получили новый импульс после революции в России в 1905 году и появления фракции радикального левого большинства российской социал-демократии («большевиков»). Революция в России больше не была предметом теоретических рассуждений, а стояла на повестке дня как политическая практика. Как это должно выглядеть в Германии, в СДПГ мало кто ясно понимал. Для одних это означало достижение парламентского большинства и демократическую трансформацию государства и общества, тогда как другим образцом для подражания служили Французская революция или даже Парижская коммуна.
Средняя линия в партии была представлена «центристами», из которых состояло и партийное руководство. Они выступали за компромиссный курс, придерживаясь революционной риторики партийной программы, звучащей по-боевому, но на практике проводя умеренный курс реформ, ориентированный на парламентский успех и социально-политический прогресс путем реформ. Этот интеграционистский курс – радикальный в теории, умеренный на практике – был явно противоречивым и лишь с трудом примирял конфликтующие позиции. Это позволило партии не развалиться, однако можно было предвидеть, что это шаткое единство не сможет долго сохраняться во время кризиса[26]. Ввиду неспособности партий сформировать стабильное сотрудничество для реализации политических целей, неудивительно, что новый рейхсканцлер фон Бетман-Гольвег не пытался сформировать новый «блок», как его предшественник фон Бюлов, а надеялся на большинство в каждом отдельном случае. Однако уже первая крупная попытка – повторная попытка изменить прусское избирательное законодательство – провалилась. Этот избирательный закон, основанный на налоговых классах, был одним из самых заметных символов додемократических условий, царивших в Пруссии. Однако он применялся и в других частях империи, например в буржуазном Гамбурге, поскольку соответствовал либеральному идеалу, согласно которому только экономически независимые люди имели право на участие в политической жизни.
В 1908 году СДПГ, набравшая почти четверть голосов, представляла лишь 1,5 процента депутатов прусского парламента, в то время как немецкие консерваторы, набравшие 14 процентов голосов, имели более трети мандатов. Рейхсканцлер не хотел ничего принципиально менять, а сделал символическое предложение буржуазии. Согласно этому, буржуа с академическим образованием, а также заслуженные чиновники (и офицеры) должны были получить несколько лучшее представительство, а третий избирательный класс составлял бы уже не 82, а только 76 процентов электората.
То, что против такой фиктивной реформы поднялась буря протеста, не могло быть неожиданностью. Но тот факт, что эта буря была организована в значительной степени левыми либералами, к этому времени объединенными в Прогрессивную народную партию и ставшими фактором растущей значимости в поздней империи, указывал на определенные сдвиги в буржуазном лагере. «Аграрно-консервативное господство Пруссии, а значит и Германии», проявившееся в трехклассном избирательном законе, должно быть окончательно сломлено, говорилось в одном из многочисленных обращений известных деятелей в ноябре 1909 года[27]. Социал-демократы также организовали крупные демонстрации, на которых сотни тысяч их сторонников протестовали против прусского избирательного закона. Однако теперь это вызвало фундаментальные дебаты внутри партии: воодушевленное событиями в России, левое крыло партии, особенно его ведущий представитель Роза Люксембург, выступило за использование забастовок в будущем не только в спорах о зарплате и
