этот язык, уверяют меня, что он рационален и понятен, просто я не смог его постигнуть.
Понятие «тайна» никоим образом не означает «иррациональность», разве что в том смысле, что тайна может быть контринтуитивной. Она может лежать за пределами познавательной способности человеческого разума; но, как подчеркивал Фома Аквинский, это не значит, что тайна противоречит разуму. Человеческий разум слишком ограничен, чтобы охватить всю полноту реальности, поэтому мы должны делать все, что в наших силах, не забывая о пределах наших познавательных способностей. Мы не являемся Богом, и потому нам трудно справиться с тем, что Джон Донн назвал «необъятным грузом божественной славы».
Это не просто вопрос из области теологии. Любая попытка соприкоснуться с необъятностью природы, например, с временной шкалой дарвиновской эволюции, кажущейся нам огромной, сталкивается с теми же проблемами и делает понятие и идею тайны вполне уместными в естествознании. Докинз и сам это осознает, как это видно из его насмешливой реплики по поводу постмодернистских критиков науки:
«Современная физика учит нас, что истина не так проста, как нам кажется на первый взгляд – или как кажется нашему крайне ограниченному разуму, который эволюция приспособила иметь дело с объектами средних размеров, движущимися со средними скоростями, преодолевая средние расстояния на просторах Африки. Перед лицом этих глубоких и возвышенных тайн низкопробные интеллектуальные потуги позеров, изображающих из себя философов, выглядят не стоящими внимания взрослого человека»[288].
Именно это и я хочу сказать.
Квантовая механика – прекрасный пример области науки, где категория тайны вполне уместна. То, с чем мы сталкиваемся в этой области знания, считается истинным и обладает собственной глубокой рациональностью, но подчас кажется невозможным для нашего ума. Лично мне с трудом хватало моих математических способностей для изучения этой дисциплины в Оксфорде в 1972–1973 учебном году. Докинз утверждает то же самое, когда говорит, что его выводы «бывают крайне неожиданными»[289].
И научное, и религиозное сообщество пытаются обуздать амбивалентность нашего опыта, предлагая «наилучшие возможные объяснения» наблюдаемого и сталкиваясь при этом с неизбежными интеллектуальными трудностями. Осмысление опыта может приводить к возникновению очень сложных концепций, которые иногда в значительной степени противоречат интуиции. Многие не склонные к рефлексии естествоиспытатели, враждебные по отношению к религии, высмеивают сложность ее учений. Наука, утверждают они, имеет дело с простыми идеями и избегает таких экстравагантных интеллектуальных авантюр. Однако ученые, более тщательно обдумывавшие этот вопрос, не могут похвастаться такой уверенностью.
Принстонский философ науки Бас ван Фраассен крайне скептически относится к тем, кто утверждает, что в науке все похвально просто, в то время как религия неоправданно сложна. Снова в качестве примера он приводит квантовую теорию: «Вас сбивают с толку учения о Троице, душе, сущности, универсалиях, первичной материи и потенциях? Они бледнеют рядом с невообразимой инаковостью замкнутых пространственно-временных континуумов, горизонтов событий, ЭПР-корреляций[290] и бутстрэп-моделей»[291]. Фраассен абсолютно уверен, что теоретические построения в некоторых разделах современной физики превосходят по своей сложности даже самые запутанные теологические и философские системы Средневековья. Его точка зрения состоит в том, что взаимодействие с миром опыта и явлений порождает очень непростые теоретические концепции, от которых нам никуда не деться, если мы не хотим сбрасывать со счетов наблюдаемые феномены.
Для ортодоксального христианского богослова учение о Троице является неизбежным результатом осмысления опыта общения с Богом. У физика столь же абстрактные и сбивающие с толку понятия возникают, когда он бьется над объяснением мира квантовых явлений. Но и богословы, и физики стремятся к постоянному интеллектуальному взаимодействию с этими явлениями, выводя и развивая теории или доктрины, которые отдают должное изучаемому предмету, сохраняя, а не видоизменяя его.
Больше всего Докинз размышляет о понятии «тайна» в книге «Расплетая радугу», в которой обсуждается место чуда в науке. Сохраняя свою враждебность к религии, Докинз отдает должное чувству благоговения и удивления, которое вселяет в людей желание понять реальность. Он выделяет поэта Уильяма Блейка как мистика-мракобеса, на примере которого видно, почему религиозные подходы к тайне бессмысленны и бесплодны. Докинз видит множество недостатков в этом естественном, но неверно направленном стремлении наслаждаться тайной:
«Ровно то же самое стремление благоговеть, преклоняться и изумляться, которое привело Блейка к мистицизму <… >, многих других привело в науку. Наше воображение будоражат одни и те же явления, хоть мы и трактуем их по-разному. Мистик довольствуется тем, что смакует чудеса и упивается таинствами, которые нам якобы не дано понять. Ученый испытывает точно такое же изумление, однако ему этого мало. Он признает, что тайна велика, а потом добавляет: „Но мы работаем над этим“»[292].
Понятие тайны само по себе не является проблематичным. Вопрос лишь в том, будем ли мы работать над прояснением тайны или же благодушно сложим руки и смиримся с ее непостижимостью.
Итак, в этой главе мы рассмотрели, как Докинз понимает роль науки в формировании надежных суждений и мнений. Важность этой темы очевидна, но до сих пор наши размышления были сосредоточены на науке в целом. Как насчет такой ее ветви, как эволюционная биология? Каково ее отношение к религии и прочим более глубоким вопросам жизни? В следующей главе мы рассмотрим книгу «Слепой часовщик» (1983), в которой Докинз открыто затрагивает религиозные следствия дарвинистского мировоззрения.
Примечания
Глава 4
Слепой часовщик
Эволюция и устранение Бога?
В общих чертах свои взгляды на значение дарвинистского мировоззрения для религии Докинз изложил в ранних работах, однако первым системным разбором этой темы стала знаковая книга «Слепой часовщик» (1986).
Подзаголовок выделяет одну из ее ключевых тем: «Как эволюция доказывает отсутствие замысла во Вселенной». «Слепой часовщик» считается одной из важнейших книг Докинза. Здесь в полной мере раскрывается его талант популяризатора и его безоговорочная приверженность дарвинистскому мировоззрению. Докинз заявил, что при написании книги его целью было убедить читателей не только «в том, что дарвинистский взгляд на мир оказался верным», но и в том, что это «единственная из известных теорий, которая в принципе способна прояснить тайну нашего существования»[293]. Дарвинизм, по мнению Докинза, работает не только на нашей планете, но и во всех местах Вселенной, где возможна жизнь.
Контуры дарвинистского мировоззрения
Заголовок «Слепой часовщик» заключает в себе критику образа Бога-«часовщика», который появился в конце XVII века и получил широкую известность благодаря знаковому труду Уильяма Пейли «Естественная теология» (1802)[294]. Пей-ли утверждал, что сложность биологического мира следует сравнивать с устройством часового механизма. Эта аналогия была призвана привести любого разумного наблюдателя к выводу,
