двери…
(596. Перевод М. Кудинова)
Стихотворение «Я завтра на заре, когда светлеют дали» (3 сентября 1847 г.) тоже сосредоточено на внутреннем состоянии поэта, отправляющегося на кладбище, как будто на свидание с дочерью:
И буду я идти, в раздумье погруженный,
Не слыша ничего, не видя листьев дрожь;
Никем не узнанный, усталый и согбенный,
Я не замечу дня, что будет с ночью схож;
Не гляну на закат, чьей золотою кровью
Вдали окрасятся полотна парусов,
И наконец придя к тебе, у изголовья
Твоей могилы положу букет цветов.
(599. Перевод М. Кудинова)
Сила эмоционального воздействия этого стихотворения создается образом бесконечного движения «усталого и согбенного» поэта, поглощенного одной мыслью о грустной цели своего пути — могиле дочери. И здесь, как всегда у Гюго, в круг поэзии вовлекается живая природа (краски заката, окрашивающие полотна парусов), но эта природа взята уже как бы с отрицательным знаком: поэт отталкивается от нее, не хочет ее замечать (он идет «не слыша ничего, не видя листьев дрожь», он «не заметит дня», «не глянет на закат» и т. д.). Эта полная отрешенность лирического героя от всего живого и прекрасного, сосредоточенность его на своем горе и создает бесконечно печальную тональность стихотворения.
Другого характера философское рассуждение о жизни и смерти создано Гюго по возвращении с кладбища (11 июля 1846 г.): «Живешь, беседуешь, на облака взираешь». Оно также навеяно памятью о Леопольдине, хотя о ней здесь и не говорится. Поэт рассказывает про обычное течение своей жизни: он читает любимых поэтов Данте и Вергилия, он порой выезжает за город полюбоваться красивым пейзажем, он взволнован случайно брошенным женским взглядом, он вмешивается в бушующую вокруг него жизнь, участвует в борьбе, обращает слова к бурлящему собранию. Но после этого следует внезапная трагическая концовка: «Затем огромное и глубокое молчание смерти».
Философские раздумья над миром и судьбой человека, свойственные Гюго и в 30-е, и в 40-е годы, особенно углубляются в тех включенных в «Созерцания» стихотворениях, которые создавались уже в изгнании. Только значительно проникновеннее становится взгляд поэта, более сложной и печальной кажется ему жизнь, осмысляемая сквозь призму не только личных горестей, но и политических бурь и разочарований, через которые он прошел в последние годы.
Так, 5 августа 1854 г., в годовщину своего прибытия на остров Джерси, Гюго пишет новую поэтическую исповедь, полную трагизма, которую он назвал «Слова над дюнами». Поэта одолевают одиночество и болезнь, ему кажется, что его жизнь приходит к концу, что перед пим «разверстая могила», что он никогда больше не увидит любимой родины:
Я одинок. Душа усталости полна.
Я звал — никто мне не ответил.
О волны! Может быть, я тоже лишь волна?
Не вздох ли ветра я, о ветер?
Увижу ли я то, что в прошлом так любил,
Иль ночь все это поглотила?
Быть может, призрак я, бродящий средь могил?
Быть может, вся земля — могила?
(600. Перевод М. Кудинова)
Есть нечто удивительное в том, что этот несгибаемый и непреклонный человек, сумевший один противостоять целой империи, мог испытывать временами такие горестные чувства усталости и разочарования. Но разве от этого не кажутся еще более величественными его стойкость и его решительное «нет»: «нет» — империи, «нет» — мракобесию, «нет» — реакции всякого рода, выкрикнутые полным голосом и на весь мир?
Поэтические композиции «Созерцаний» дают в этот второй период ощущение бескрайности и беспредельности мира, за индивидуальным переживанием поэта раскрывается гигантская жизнь вселенной. В то же время символика, присущая поэтической манере Гюго, приобретает здесь более мрачный и скорбный характер. Природа больше не светла и не радостна, как в прежних стихотворениях Гюго; она несет в себе бури и грозы. В противоположность гармоничным пейзажам 30-х годов, Гюго в 50-е годы рисует чаще всего необузданные и дикие волны океана, волнуемого шквалами, грозно рокочущего, таящего зловещие тайны в своих глубинах. Одновременно с образом бушующего океана и дикого разгула ветров возникают образы ночи и тьмы, образы безграничных небесных пространств. Они приводят поэта к обширным космическим видениям, одним из которых является черный шар Земли, блуждающий в мировых просторах и через тьму испытаний, падений, потерь пробивающийся к грядущему.
В особенности характерны такие космогонические видения, окрашенные в самые мрачные тона, для шестой — последней книги «Созерцаний», названной «У берегов бесконечного». Здесь воплотились раздумья поэта о непознанных человеком законах мироздания, о тайне человеческой судьбы, отчасти и богоискательские, и апокалиптические настроения, которые особенно одолевали его в начале 1854 г. — последнего года его пребывания на острове Джерси. Не случайно в годы создания последних стихотворений «Созерцаний» Гюго начинает писать и апокалиптические поэмы «Бог» и «Конец сатаны», которые, однако, не были закончены и увидели свет только после смерти поэта.
В эти годы депрессии Гюго как будто теряет свойственное ему оптимистическое восприятие мирового прогресса. Ему начинает казаться, что мрак и безвестность окружают человека, который тщетно вопрошает бесконечность о неразрешимых загадках бытия: «О! Как бездна черна и как глаз немощен! Перед нами недвижное молчание. Кто мы? Где мы? Надо ли наслаждаться? Надо ли плакать?» — горестно восклицает поэт в поэме «Horror» («Ужас»), написанной 30 марта 1854 г. Ему кажется в этот момент, что кругом распространяется вечная ночь, что больше никогда не будет зари и голубого неба, что в своем движении к свету люди «еще не сделали ни шага», что они все еще мечтают «о том, о чем мечтал Адам». В другой столь же мрачной поэме «Слезы и ночь» (апрель 1854 г.) Гюго трагически вопрошает: «Для чего свет, заря и звезды, Май, который нас ласкает, и дитя, которое чарует, Если все это — лишь вздох, лишь слеза, Если все это — лишь одно мгновение?»
Знаменательно, что из мрачного цикла «Созерцаний» 1854 г. исчезают живые краски, исчезают поля, дубравы, благоухающие растения, птицы, ручьи, любовные мечты. Поэт со своими метафизическими
