директору Института психиатрии. Этот Снежневский в период моей эпопеи с ЦК о ней проведал и чуть ли не умолял меня переехать в Москву и работать в его институте (мне ни того ни другого не хотелось), а тут слушал меня отворотясь. Это была такая демонстрация, что вот он слушает меня из вежливости, но никакого значения моим словам не придает. Я всюду искала союзников. Помню, в Первом медицинском рассказывала о новых возможностях, которые дает стереотаксис, – там есть такая шестая аудитория, она была доверху полна народа, мне аплодировали, меня хвалили, но никто не пошевелился, чтобы подключиться и помочь. Я начала думать, кто бы этим мог заняться. И, как убежденная сторонница того, что с мозгом нужно максимально сблизиться, иначе его не понять, взяла ответственность на себя. Меня предупреждали: рискуешь дипломом. Директор нашего института во время первой операции по точечному вживлению электродов не вышел на работу. Для того, чтобы в случае провала сказать, что это она самолично… Но провала не было. Первая-то наша больная «родилась в рубашке».
Помните ее?
Прекрасно помню, Голдобина. Когда мы собрались публиковать этот первый случай в журнале «Психиатрия» у Снежневского, который быстренько сообразил, что это интересная штука, то директор Поленовского института N сказал: «Соавторами будем вы и я». Я говорю: хорошенькое дело, у меня были трое помощников, они и будут соавторами. «Я директор института», – он решил на меня надавить. – «Тем не менее в этой работе вы не участвовали». Тогда я впервые увидела, как он приписывается к работам. Ставит такую узенькую галочку перед первой фамилией и пишет свою.
Но в эту работу я его не пустила – не потому, что мне было жалко. Я считала, что не имею морального права перед теми, кто действительно рисковал со мной вместе. А рисковали нейрохирург Антонина Николаевна Орлова (ныне Бондарчук), еще один врач и инженер. Как это я их выкину и поставлю его вместо них?!
Эта первая операция по вживлению электродов была уже с применением стереотаксиса?
Стереотаксис был на подходе. Мы делали расчеты вручную и еще больше убедились, что он нужен. Операция проводилась на основе того, что было в мире наработано. Почему мы тогда и попали в нужные структуры мозга, и потом пару раз попадали. Чуть глубже или чуть ближе к поверхности, чем надо, но довольно точно.
В Советском Союзе этого тогда никто не делал?
Вживления электродов? Нет, конечно.
А надо было разрешение у кого-то получить? Сделав несколько таких операций, мы получили разрешение в Минздраве.
То есть первую операцию делали явочным порядком?
Знаете, Аркадий Яковлевич, на каком-то отрезке жизненного пути написать заявление в ЖЭК для меня было сверхтрудной задачей. И вот, поверьте, хотя в это и трудно поверить: я тогда, в 1961–1962 годы понятия не имела, что нужно получить в Минздраве разрешение. Опубликовали статью, что для науки крайне важно. Почему Минздрав меня не изничтожил? По-моему, просто повезло. Но вскоре мы действительно получили разрешение. Сами пришли в Минздрав, а не так, что нас вызвали и отругали. Сейчас можно спросить: как мы посмели такую операцию сделать? Но я была настолько убеждена в ее необходимости, что спрашивала себя: ну почему другие медлят? Лень им, что ли?
А с больной как-то объяснились, подготовили ее?
Мы ей рассказали, что собираемся делать. Она была практически лежачая, тяжелейший паркинсонизм. В конце концов заболевание вернулось, но через двадцать с лишним лет. Она у нас успела похорошеть, помолодеть, выйти замуж. Причем электростимуляцию ей давала я сама. Это был период не просто моего личного участия в работе – я через многие методики прошла как главный исполнитель. И думать не думала, что я что-то нарушаю, раз действую во благо пациентов. И разговоры о том, что диплом положу на стол, пропускала мимо, верила в безусловный успех. Вторая наша больная, Зайцева, была очень слабая, но она видела успех первой пациентки и просилась на аналогичную операцию. Мы делали ее в рентгеновском кабинете – эти манипуляции вообще не для операционной. Мальчики занимались расчетами, оперировала Антонина Орлова, а я (не медсестра, никто другой) наблюдала за состоянием больной. Такое разделение труда оказалось очень правильным, потому что я глаз с нее не спускала.
Эта больная дважды ухитрялась впадать в клиническую смерть к моменту, когда мы приближались с электродами к ее голове. Вот буквально: отверстие сделано, еще не тронута твердая мозговая оболочка, то есть фактически мы к мозгу не прикоснулись, – она берет и умирает! И снова оживает. Мы так и не ввели ей электроды, отложили операцию – Бог спас. Была еще одна больная, из Прибалтики, с тяжелейшей эпилепсией. Мы ей ввели электроды чуть глубже, чем хотели, что без хорошего стереотаксиса вполне возможно. Но ей тоже несколько лет хорошей жизни подарили. Я ночами сидела с книжками по функциональной анатомии мозга, еще и еще раз убеждаясь в необходимости стереотаксиса. Он поэтапно у нас развивался, собственно, и сейчас, в Институте мозга человека развивается. Андрей Аничков настолько творческий человек, что остановиться не может.
О пользе иностранных языков
Вы обещали отдельно рассказать, как преодолевали языковой барьер. В первом госпитале в Лондоне это не очень удалось?
Перед поездкой в Англию мы сдавали экзамены по языку, но оказалось, что этого уровня недостаточно. Я могла кое-как выразить свои мысли, но понимала только обращенную непосредственно ко мне и не очень быструю речь. Участвовать в общем разговоре научилась ближе к середине поездки. Примерно тогда я подслушала разговор двух буфетчиц в Бристоле.
Но надо отдать англичанам должное: меня сразу (а коллегу Земскую за месяц до меня) определили в Британский совет, который у нас тогда считался рассадником шпионажа. На самом деле, очень полезное учреждение. В частности, там иностранцев со всего мира обучают английскому языку. Но как: ни одного слова, ни на каком языке, кроме английского, не произносят. Мне досталась учительница, весьма элегантная женщина, которая не только хорошо артикулировала, но и показывала, о чем говорит. Ну и помогало ускоренному усвоению языка то, что я с утра до вечера находилась среди англичан.
Правда, они обожают сленг, об этом еще Карел Чапек писал. Ну хорошо было Чапеку, он, наверное, знал язык настолько, что сленга не пугался. А я с ним намучилась. Там были очень длинные автобусные линии, иногда просто не понимаешь, на какой остановке выходить. Скажем, темнокожая кондукторша объявляет: «Тот-хот-кот-рот», – попробуй догадаться, что это «Тоттенхэм-Корт-роуд».
Это уже особенности произношения, непривычные для русского уха.
Я с ними столкнулась и на железной дороге, при переезде из Бристоля в Оксфорд. Оказалось, что
