даты по-прежнему не было.
Глава 10
Невозможно поверить, но факты вещь беспощадная — он видел ту же могилу, но пока не оскверненную его орфографией. Свежая, можно сказать ненадеванная, потому как барышня жива, весела и вполне себе здорова. Кладбищенский ребус надолго озадачил. Нельзя сказать, чтобы Саня сильно боялся смерти, скорее не задумывался о ней. Кто в двадцать о ней думает. Разве, что на койке в больничной реанимации — и тут к нему пришла Жизнь, и села на краешек постели. Как она выглядит эта Жизнь? Каждый сам себе нарисует. Для него, как барышня Серёдкина. Но то, что смерть это костлявая особь с косой, пожалуй, знает и школьник. Жуткая дама в шляпе была безоружна — ни косы, ни серпа, ни меча. Чем собирать случайный урожай, — не ясно. Но он дернул с кладбища, как только оттаяла кровь в жилах, и мотор загрохотал с удвоенной силой, загоняя ее в пустую голову. Рубиновый зуб, точь-в-точь, как у Артюхина будоражил сознание и не поддавался никакому логическому оправданию, типа у них один стоматолог.
Электрическая повозка, которая везла его теперь неизвестно куда и зачем, была почти пустой, не считая кондуктора и нескольких пассажиров. Разогнавшийся вагон потряхивало, и единственная уцелевшая мысль: «неспроста, все это, неспроста…», как сухой горох в погремушке тряслась вместе с трамваем в Санькиной голове.
До «всех» петербуржцев Саньку не было дела. А вот барышня Серёдкина… По всем раскладам получалось, — Лушина родственница и не подозревает, что для нее уже готово место. И лимонный упырь в шляпе голосит над ее еще пустой могилой. Но отчего именно Лампушка… Саня, как ни напрягался, объяснить не мог.
Трамвай тащился по Невскому. На деревянной скамье напротив раскачивалась бледная девушка, одетая скромно, но видно не деревенщина — круглые очечки на конопатом вздернутом носике, в руках книга. В какой-то момент водитель резко ударил по тормозам — курсистка, как неваляшка качнулась влево, потом вправо. Глаза сделались безумными, будто ее опустили в адский котел, щеки надулись и, сквозь вывернутые губы, она выпустила отвратительно пахнущую струю, едва не забрызгав Санька не переваренным завтраком. Он подскочил и заторопился на выход, подозревая, что человек-невидимка не всегда выигрышный вариант существования в материальном мире. До того ему приходилось гораздо проще, хоть и голодней, но безопасней — хочешь на рельсах спи, хочешь голым по городу бегай.
Санек наблюдал, как возле несчастной, потерявшей опору позвоночника, обмякшей и почти съехавшей на деревянный пол, копошится человек в котелке, пытаясь водрузить на место полуобморочную деву. Остальные пассажиры, как и он, спешили выйти на ближайшей остановке, оттого жались ближе к дверям, а пока переглядывались, молча, качали головами, подтверждая диагноз, который обронил все тот же отважный пассажир в котелке — холера!
Еще вчера на заразу эту можно было бы наплевать, но сегодня, когда мир вокруг материализуется с фантастической скоростью и тебе уже отдавили ногу в трамвае и чуть не облевали единственные штаны, разумней было не пить где попало и не тащить с прилавка в рот все подряд. Очередная засада в чертовом Питере и никаких антибиотиков. Похоже об этом его предупреждала Луша.
Мухи… мухи… Поганые птицы. Летали в то лето по городу, неся на липких лапках и коготках холерную запятую. Подгнившие фрукты или дохлые крысы — мухам было без разницы где пировать-размножаться, откладывать яйца, выводить потомство: в полуживом, полусгнившем, тленном.
Возможно, его накрыл холерный бред и та лимонная тварь на кладбище почудилась. Но ни жара, ни позывов очиститься в теле не наблюдалось. А вот жрать хотелось нестерпимо.
Невеселые мысли одолевали Санька не долго. Озираясь и едва успевая лавировать в потоке прохожих, он шел по Невскому узнавая и не узнавая главный проспект. Фасады, засиженные дощатыми вывесками, как картины в дешевой гостинице клопами, пестрели фамилиями владельцев магазинов и прочих заведений. Другой Невский смотрелся провинциально, но форсу в нем было, как в одесском фраере: «ЛАТИПАКЪ, ПОЭНТЪ, МИЛЬКЪ…» — читал он на вывесках.
Другой Невский походил на муравьиную тропу, беспорядочно сталкивающую внутри себя людей, экипажи, трамваи… Все это звучало оглушительно и непривычно, так что хотелось заткнуть уши. Санек остановился у зеркальной витрины Пассажа и тут же ощутил себя вампиром — даже намека на его внушительную фигуру в витрине какого-то Цвернера он не заметил, зато водогреев и самоваров там было хоть отбавляй. На любой вкус и размер. Но самоваром не закусишь.
Часы на Думской башне пробили время обеда, а у него и завтрака сегодня не было.
Когда нагулявшись, он возвращался по Невскому к Стрелке Васильевского острова. В пролете арки мелькнул Зимний дворец. Таким он видел его впервые, вроде по чьему-то зловещему замыслу маляры вымазали все постройки на площади кровью, и та подсохла, запеклась на фасадах. Просторная и светлая Дворцовая, теперь окруженная красными стенами, замкнулась сама в себе, ощетинилась в предчувствии надвигающейся катастрофы, все еще цепляясь ангелом за небеса и призывая с фронтона Генштаба: «Боже царя храни».
Гужевые повозки уныло тянулись вдоль дворца, редкие прохожие спешили по своим делам через площадь, не догадываясь, что через каких-то десять лет не будет царя, России и Бога. Его тоже отменят.
На Большой Морской в реальном Питере можно было перекусить по-быстрому едой с кисло-сладким соусом и запить все это приторной колой. Еще недавно посещение Макдональдского ресторана, с трущей у тебя под носом шваброй пол прыщавой девицей, казалось верхом наслаждения. Но теперь он мог позволить себе запредельную роскошь: вместо сетевого фаст-фуда, настоящий буржуйский шинок с вышколенным швейцаром у входа. Все равно никто не заметит, что ты без фрака.
Первое попавшееся на глаза заведение называлось «Кафе де Пари». Потому как много дорогих экипажей ожидало у входа, было ясно, — тут точно парижское и дорогое. Из парижского Санек ел только жульен с шампиньонами в кафе на заправке. И ему не понравилось. В том, что публика здесь жирует, сомнений не осталось. Уж больно хороши были сияющие кареты и коляски, ухожены и сыты, впряженные в них лошади, а возницы трезвы и опрятны. Назвать их физиономии рожами язык не поворачивался. Космы и бороды аккуратно острижены, сапоги надраены гуталином, так, что несло за версту.
Облаченный в зеленый кафтан швейцар и усом не повел, когда за его спиной беззвучно отворилась дверь, впуская господина невидимку.
В огромном мраморном вестибюле с пошлыми пальмами в кадках и хрустальной люстрой над головой, Санек заробел вроде попавший на Кремлевскую елку первоклассник. Где тут кормят сразу
