проследил взглядом снизу вверх, от острой металлической шпильки до полоски гладкой кожи между голенищем и подолом короткой кожаной юбки.
Интересная девчонка, — усмехнулся он про себя. — Как бисонён из детских комиксов… Впрочем, она может выглядеть, как ей захочется. Главное, что этой стерве от него нужно.
— Где твой брат?
Он впервые слышит её голос. Мягкий акцент, бархатные обертона — таким голосом нужно рекламировать дорогой парфюм, а не вести допрос.
— Я не знаю.
Снова удар. Мирон чувствует, как щеку рассекает о кромку зубов и обещает себе в следующий раз хорошенько сжать челюсти.
— Если ты не скажешь, я убью тебя.
Она говорит так обыденно, словно произносит эти слова каждый день. Ни дрожи в голосе, ни единой искорки в глазах.
— Ты по-любому меня убьёшь, — говорит он. Язык ворочается плохо, и слова выходят какими-то беспомощными. Жалкими.
— Но если ты всё расскажешь, твоя смерть будет лёгкой.
Он смеётся.
— Так трудно удержаться от клише, правда?
Она пожимает плечами. Её грудь при этом волнующе вздымается и Мирон с удивлением понимает, что всё ещё может замечать такие вещи.
— Смерть — это всегда клише, — говорит девушка, но он чувствует, как тон Амели чуть заметно меняется. — У нас, японцев, смерть — это такой фетиш. Как у русских — погода. Когда не о чем поговорить, говорят о смерти. Я спрашиваю еще раз: где Платон?
— Не знаю, — с вызовом говорит Мирон. И продолжает, не дав ей себя ударить: — В Плюсе, в Нирване, на сервере в Германии, Швейцарии или Дании… Где угодно.
Амели бессильно садится на корточки. Учитывая высоченные шпильки и коротенькую юбку, выглядит это очень вызывающе.
Девушка достаёт пачку сигарет, зубами вытягивает одну и щелкнув пальцами, прикуривает.
Пьезо-элемент прячется в ногте, — понимает Мирон. — Эффектно, но скорее всего, чертовски больно.
— Будешь? — спрашивает она, показывая пачку.
А какого чёрта? — думает Мирон и кивает.
— Давай.
Она вынимает коричневый фильтр из своих губ, вставляет ему в уголок рта…
Дым оказывается на удивление пряным и терпким. Марихуана, — догадывается Мирон и затягивается еще раз. Намного глубже.
Некоторое время они курят. Амели выпускает дым из тонких изящных ноздрей, Мирон иногда покашливает — всё-таки курить он так и не научился…
Между парнем и девушкой, пусть даже чужими, но делящими одну сигарету на двоих, устанавливается что-то вроде понимания. Пока вы курите, вы на одной стороне, в одной лодке. В обмене слюной, дыханием — пусть даже опосредованно — есть что-то личное.
Взгляд Амели немного теплеет. В её зелёных глазах появляются проталинки — прозрачные окошки в сплошной глыбе льда.
— Извини, я правда не знаю, где он, — тихо говорит Мирон. Пока она не передумала, пока не перешла вновь к побоям… — После того, как я вызвал для тебя скорую — вовсе нелишним в таких обстоятельствах напомнить о гири. — Я поехал в «Полный ноль» и подключил его в Сеть. Потом дата-центр взорвали его же владельцы, и мне пришлось очень поспешно делать ноги.
— Знаешь, зачем мне твой брат? — вдруг спрашивает она. И не дожидаясь ответа, продолжает: — Я хочу уничтожить своего деда. Убить его и сделать так, чтобы не было больше этого монстра. Технозон.
— Странное желание для внучки и наследницы, — замечает Мирон.
— Он продал нас в рабство. Всех, всю нашу страну.
Волосы почти закрыли лицо Амели. Только огонёк сигареты, тлеющий у самых губ, освещает кусочек острого подбородка и бледную гладкую щеку.
— Ты называешь рабством сотрудничество? — спросил он, вспоминая рассказ полковника. — То, что нашим странам оказалось выгоднее объединиться…
Удар последовал молниеносно. Лёд вновь покрыл её глаза целиком, рука с наманикюренными ногтями поймала волосы на затылке и дернула его голову назад.
— Ни о каком сотрудничестве речи не идёт, — рявкнула девушка. — Из нас высасывают все соки. Нас унижают. Указывают, как мы должны жить… — Амели отпустила его волосы, голова непроизвольно дёрнулась. — Знаешь, что я чувствую по этому поводу? Стыд. Он сжигает всё внутри, от него сжимаются челюсти и слюна становится горькой… Это чувство — огромный, всепоглощающий стыд — можно смыть только кровью. Только смерть того, кто его причинил, избавит от боли.
Весь мир смотрит на Японию, — подумал Мирон. — Токио — законодатель мод. Новых технологий. Лучшие брэнды одежды, крутейшие тачки, самые навороченные дроны — из Японии. Анимэ, Манга, звёзды кино — вся молодежь хочет быть похожей на Куросимо Аки и Коми Ити. Искусство японской любви, японского стихосложения, японского рисунка… А эта девушка не испытывает ничего, кроме стыда.
Она чувствует себя преданным самураем. Хочет возвращения изоляции, как во времена Токугава.
— Даже если ты выйдешь на контакт с Платоном, как ты уговоришь его помочь тебе? — спрашивает он, сплюнув кровь.
Брызги падают на старые, выбеленные временем джинсы и расплываются безобразными коричневыми пятнами.
— У меня есть ты, — пожимает плечами девушка.
Она в точности повторяет сценарий, предсказанный полковником, — понимает Мирон. — Только у него речь шла о матёром, повидавшем жизнь главе якудза, а не о молоденькой девчонке в трусиках «Хело Китти».
— Если он успел, если он стал… призраком в Сети, — говорит Мирон. — Вряд ли захочет принять близко к сердцу мои мучения.
— Просто он не сталкивался со мной, — улыбается Амели. — Я умею быть медленной, и нежной… даже снимая кожу с пальцев.
— Я это уже слышал, — говорит Мирон. — От Хидео. Кажется, это было вечность назад — на прошлой неделе. И… Ах да. Хидео теперь мёртв. Впрочем, как и Ясунаро.
Смех Амели он слышит будто издалека. И вторит ей — видимо, наконец-то подействовала травка…
Продолжая смеяться, Амели упирается ему коленом в пах и давит так, что глаза выпучиваются из орбит.
А потом делает укол. Старомодный пластиковый шприц в её руке выглядит совсем неопасно, жидкость в нём переливается электрическим зеленым светом.
Игла входит в шею без препятствий, боль почти не чувствуется. Нажимая на поршень, Амели издаёт сладострастный стон.
— Что это? — хрипло спрашивает Мирон. Он уже чувствует, как кровь начинает буквально закипать в венах. Сердце глухо бухает в ушах.
— Это усилит твой сенсориум до предела, — говорит ему на ухо девушка, по коже Мирона распространяется сладкая дрожь. — Я могу довести тебя до оргазма, просто подув на кожу, а могу убить, легонько укусив — ты умрёшь от болевого шока. Итак… Что выбираешь?
Мирон начинает считать функции. На этот раз — не названия месяцев, а имена знаменитых физиков, начиная с Марии Кюри.
Он считает громко, вслух, прикрыв глаза и тихонько покачиваясь на стуле. Движения причиняют нестерпимую боль — ремни, которые связывают запястья, уже натёрли кожу и жжение распространяется по всему телу. Горит каждая клеточка.
Но это отвлекает. О, как это отвлекает от волнующих, искусительных движений, которые совершает Амели.
На фоне закрытых век мелькают короткие кадры: лицо Мелеты, всё в серебряных колечках, короткий ёжик волос на висках, маленькие розовые уши… Их сменяют чёрные волосы Амели, её чувственные губы, её улыбка, одновременно порочная и невинная… Обе девушки сливаются в одну, некую квинтэссенцию всех девушек, когда-то даривших ему наслаждение и боль.
Боль от утраты, страх одиночества, горечь пирровой победы.
Функции не помогают. Мирон чувствует влагу на своих щеках, боль в паху, огромную дыру в сердце, он слышит свой голос, который соглашается на всё. Голос, который выдаёт все тайны и делиться самым сокровенным, что есть у него на сердце. Он хочет, чтобы этот голос замолчал, но не знает, как это сделать…
— Хватит! — наконец кричит он. — Я отведу тебя к Платону. Попробую отвести.
В конце концов: ну что он теряет? Если брат успел перебраться в Плюс и закрепился там — он контролирует ситуацию. Вот пусть сам и ищет выход…
Открыв глаза, он видит перед собой Амели. В той же позе, что и в начале. Нога в высоком сапоге постукивает по полу, кожаная юбка, туго обтянувшая бедра, негромко поскрипывает. Короткая меховая курточка распахнута на груди — сквозь тонкую ткань майки видны тёмные соски… В пальцах — зажженная сигарета.
Будто и не было ничего.
— Нужен какой-нибудь интерфейс входа в Плюс, — борясь с дрожью в голосе, говорит он. — Нужно, чтобы ты оставила меня в покое хотя бы на пять минут — чтобы я смог отыскать брата…
Она размышляет, покусывая нижнюю губу, затем кивает. Поворачивается на одном каблуке, уходит — помещение
