в другом городе. Как избавиться от картины? Начинается концерт, публика разогрета, все скачут; пьяный итальянец развязывает мне шнурок на ботинке, наваливаясь на микшер; похоже, наркотики держат его в каком-то отдельном мире; наконец он поднимает шнурок высоко над головой, а затем демонстративно заглатывает его, точно спагетти. Поднимается гвалт, все хохочут, а у меня уже созрел новый план. По завершении композиции я бегу в гримерную, якобы за шнурком, достаю из шкафа картину, мчусь по коридору. Пробегаю мимо охранника с «Моторолой», машу ему, он машет в ответ.
— Мощно, Эмир, мощно!
Оказавшись сбоку от подмостков, прислоняю к ним картину. Охранник ничего не замечает. Прости, Анастасия, eskuzami, господин Жаба.
Концерт закончился, а улыбка все не сходит с моего лица, движения наконец стали спокойными и непринужденными, прощай навсегда, картина, чао белла! Приняв душ, решаю полакомиться моцареллой с оливковым маслом, ресторан совсем рядом, в сотне шагов. Идем туда все вместе, голодные и счастливые, как школьники на каникулах, всем не терпится поужинать, и мы выкрикиваем:
— Помодори, помодори!
В ресторане поднимаю стопку с граппой и предлагаю тост, все поднимают стопки вслед за мной и чокаются.
— У тебя сегодня, случайно, не день рождения?
— Нет, но повод веселиться есть.
— Может, ты влюбился?
— Разлюбил!
Я запеваю:
«Плясали молодцы на сербской земле…»
Кажется, кто-то взбежал по длинной лестнице ресторана? Думаю: уж точно спортсмен. Подходит охранник, не скрывая ликования:
— Ваша картина, синьор! Ее нашли рабочие, разбирая сцену, картина цела и невредима, какое счастье!
Вручает мне холст, я роюсь в карманах.
— Что вы, что вы! — отшатывается охранник. — Я же знаю, какое это сокровище для человека искусства!
Во мне происходит что-то странное: неужто сила, которая действует снаружи и одновременно имеет спусковой крючок внутри, играет мною, превращая в электрического ската? Может, у меня температура? Начинаю понимать, что уже не избавлюсь от картины без великой драмы. Залпом допиваю ракию.
Почему никто из этих людей не замечает, что картина бездарна? Или, может быть, они знают об этом? И просто притворяются, потешаясь над моей трагедией? Почему ни один вор не украдет ее? Да потому, что воры крадут ширпотреб, который можно продать! Впрочем, я неправ, на самом деле воры метут все подряд. Ладно, не важно, но выходит, что согласно этой логике любой голливудский фильм ценнее работы Трюффо? Невообразимо! Но мне-то что делать? В одной точке сходятся чувство вины (разве можно отправить на свалку чей-то труд, картину?) и потенциальное смущение при мысли: а ну как господин Жаба узнает о том, что я выбросил картину его жены? Наверное, я умру от стыда, а он — от разочарования во мне. Не будь на свете хороших людей, подающих пример, я мог бы сделаться человеком дурным и не страдать от этого; и все же мне хотелось бы верить, что я по мере сил борюсь со своей бесчеловечной натурой. Они — хорошие, а я нет. Впрочем, болтаю пустое. Может быть, дело не в доброте? А в сочувствии?
— Господину Кустурике и его музыкантам — кьянти 1995 года, лучший сбор!
Мы поднимаем бокалы, и теперь я знаю, что делать!
— Аугури[18], синьор, этот ужин — трогательный знак вашего гостеприимства, и я хочу вручить вам подарок в присутствии музыкантов нашей группы. Эта чудесная картина отныне принадлежит вам.
Встаю и широким жестом передаю ему картину.
Тишина. И — веселое лицо хозяина ресторана:
— Вы щедрый человек, но я никак не могу принять такой подарок, ведь это ваша картина, я знал покойную Анастасию, мы вместе ходили в музыкальную школу, я знаком с ее супругом! Представляю, сколько стоит это полотно… Знаете, она в жизни не продавала свои картины дешевле пяти тысяч евро за штуку!
— Но вам не придется платить за этот холст ни единого евро!
Он знает господина Жабу и знал покойную Анастасию. Пусть я пьян, но все равно готов провалиться под землю.
— Так что картина — ваша, а от меня вам mozzarella buffala all'olio и кьянти 1997 года, лучший урожай десятилетия!
Сегодня сложно судить, насколько я был тогда глуп и бестактен. Так или иначе, неловкость и стыд тонут в очередном бокале кьянти. Остаток вечера сохранился в моей памяти подобным фильму на испорченной 35-миллиметровой пленке. Администратор Андреа утешает меня:
— Завтра картину понесу я! Не переживай!..
— Да не нужно, спасибо! Я пьян и слегка несчастен.
— Доверь картину мне вместе со своей бедой!
Меня выводят из ресторана, подхватив с двух сторон под мышки, пальцы ног волочатся по асфальту. Администратор, уложив меня на кровать, вешает картину.
И снится мне город — как на ладони вижу Петра Апостола Спелеолога, он готовится к новому выступлению в Лионе. В шатре на сцене, которую возвели на рыночной площади, маэстро потягивается, разминает пальцы, ассистент подает ему фрак; я возникаю непонятно откуда и перехватываю фрак у ассистента, Петер строго смотрит на меня:
— Верни ему фрак, не срывай представление!
— Что ты, Петер, прости.
— Никаких извинений — выйди-ка из шатра!
Собирается толпа, со всех сторон наплывает гомон и гул голосов. В смущении я смотрю на Петера из толпы, но улыбка возвращается, когда в опустившейся тишине выходит маэстро; я начинаю аплодировать и смеюсь, он останавливается и смотрит на меня с каната:
— Не отвлекай!
Сердце колотится и будит меня в три часа ночи. Всё, решение принято: сожгу картину! Будь что будет. Проделаю это в ванной. Идеальное преступление, как говорится. Если преступник кого-то убил, а тело не обнаружено, то и преступления не было.
Покупаю у портье спички и возвращаюсь в номер. Беру в ванной полиэтиленовые шапочки для душа, засовываю их в круглые детекторы дыма на потолке, мажу обувным кремом раму и чиркаю спичкой. Рама воспламеняется. Несу картину в ванную и, затворив дверь, возвращаюсь в комнату.
Жду. Огонь разгорелся не сразу, дым просочился только минут через двадцать. Закуриваю сигару, хочется увидеть настоящее пламя — дыма, который уже заполнил почти всю комнату, мне недостаточно. Проходит совсем немного времени, и раздается сигнал пожарной тревоги, в коридоре хлопают двери, доносится топот. Однако странно, сирена звучит где-то в другом крыле отеля, в моем номере детекторы заткнуты. Заглядываю в ванную и вижу невероятное: горит все, кроме полотна госпожи Анастасии! Огонь перекинулся с рамы на полотенца, полыхает туалетная бумага, плавится ободок светильника, бумажные салфетки сгорели почти дотла, тает крышка унитаза… На миг замираю: как вышло, что огонь не охватил картину? В раскаянии хватаюсь за раму и, обжигая пальцы, выдираю из нее холст, включаю душ
