они на самом деле хотят. Если люди говорят, что хотят что-то получить, и мы помогаем им получить это, мне кажется, мы причиняем им одни неприятности. Некоторые смотрят на черного и видят только черного. Ты смотришь на бедного и видшйь только бедного. Ты думаешь, что он хочет только денег. И между прочим, очень ошибаешься.
Однажды, выезжая из парка следом за Мано и обогнав по пути крокодильчик детей Ма Хо, мы с ужасом увидели, что на тротуаре, как мертвый, лежит мистер Ламберт. Он не был мертв; мы вздохнули с облегчением. Он был просто пьян — но это только так говорится, что «просто». Сельма побежала к миссис Ламберт и вернулась с холодным ответом: «Миссис Ламберт говорит, чтобы мы не портили себе кровь из-за этого лоботряса».
Генри сказал:
— Все наши заботы о Ламберте ему не впрок. Я бы сказал, что миссис Ламберт относится ко всем нам недружелюбно, очень недружелюбно.
В эту минуту мистер Ламберт отчасти очнулся и сказал:
— Они говорят, я черный. Но это не так, друзья. Я никакой не черный — шотландец я.
Генри сказал:
— Между прочим, это не так уж смешно. Его дед был большим человеком, большим землевладельцем. До войны даже ходил слух, что по какому-то наследственному праву мистер Ламберт — законный вождь шотландского клана.
Дом строился. Наступил день состязаний. Мано ужасно нервничал. С приближением старта у него даже сделался испуганный вид. Это озадачивало, потому что я всегда считал его человеком отрешенным, безразличным к успеху, неудаче, поощрению.
Генри сказал:
— Ты знаешь, Мано никогда не читает газет. Вчера по дороге ему взбрело в голову заглянуть в вечернюю газету, он посмотрел гороскоп и прочел: «Сегодня вы вознесетесь».
— Так это хорошо, — сказал я.
— Он перепугался. Дикое какое-то слово для газеты, Мано стал думать о боге и вратах, значит, царства.
Когда мы отправились на стадион, Мано был очень напуган. Мистера Ламберта мы нигде не встретили и решили, что он тоже напуган — женой — и, чтобы не уронить достоинства, на время куда-то скрылся. Но когда соревнования начались и Мано отправился в путь — а путь был длинный, и вы должны представить себе, как он шагает и шагает, а в это время происходят разные другие состязания, никак друг с другом не связанные, так что в итоге возникает картина многофигурного и напрасного неистовства, — когда Мано отшагал уже порядочный кусок, мы услышали звон колокольчика. Для нас он звучал погребальным колоколом.
— Мано сегодня не побежит, Мано сегодня взойдет на небеса.
Экзальтация была не только на лице мистера Ламберта, в его словах и звоне колокольчика. Она сказалась и в его наряде.
— Во мне шотландской крови порция. Вот мое последнее слово — надел юбку горца я. — И дальше пошли его всегдашние стишки.
И Мано не побежал. Он дошел и выиграл. А мистер Ламберт звонил в колокольчик и выкрикивал:
— Мано сегодня не побежит. Сегодня он придет в объятия господа.
Мы все потрудились для победы Мано. Победа пришла, но нам она показалась нежданной. Сам Мано был ошарашен. Он не принимал поздравлений. Мы и не поздравляли. Мы поискали мистера Ламберта, но не могли его найти. И с ощущением двойного и глубокого непорядка в том, что было устроено и налажено, мы отправились домой. На вечеринку. Она вылилась в нечто большее. Мы не заметили, когда нас покинул Мано.
Позже, ночью, мы набрели на пьяного мистера Ламберта, который валялся на тротуаре. Он сказал:
— Из грязи вытащил ее, дал ей хлеб и дал жилье. И в благодарность — опозорен. Нет, белый — бел, а черный — черен.
Мы отвели его к дому. Генри зашел к миссис Ламберт. Но напрасно. Она отказалась пустить мужа в дом. Она отказалась выйти к нему.
— Ходу нету мне теперь домой. Смотрите же, друзья, мой танец гробовой.
На другой день у нас были двойные похороны. Мано сделал то, что многие на острове делали до него. Он пошел купаться, заплыл далеко в синее море, откуда не было возврата.
— Знаешь, — сказал Генри, когда мы шли на кладбище, — беда Мано в том, что у него никогда не хватало храбрости. Он не хотел быть скороходом. Он хотел быть бегуном. Но у него не хватало храбрости. Поэтому, когда он выиграл соревнование по ходьбе, он пошел и утопился.
В похоронной процессии шел почтальон Альберт. Он сказал:
— Новость, Фрэнки. Черенбелу вернули еще одну книгу.
Черенбел услышал. Он сказал мне:
— Вы во всем виноваты. Вы заставили меня писать про это. Как я пал. Кому захочется читать про наш остров?
Я сказал:
— Когда-то вы были насквозь белый, и это была неправда. Теперь вы пытаетесь стать насквозь черным, и это тоже неправда. На самом деле ваш оттенок — сероватый, Черенбел.
— Ура мне, если воспользоваться вашим выражением. Этот остров — нигде. На этот остров приезжают только умирать. Но я не Мано. Меня вам не убить.
— Черенбел, старая вы дева, я вас люблю.
— Старая дева? Кто вам сказал?
— Мы одного поля ягоды.
— Фрэнки, зачем вы пьете? Ведь это только тоска по сладкому.
А я сказал ему:
— Милый мой, зачем вы плачете? Ром — порождение сладкого. Какое сладкое слово — сладкое. Я люблю, когда от меня сладко пахнет. Люблю, чтобы сладость сочилась из моих пор.
И в траурной процессии, которая расстраивала уличное движение, снимала с прохожих шляпы и омрачала их лица, я плакал по Мано, по Ламберту и по себе, оплакивал свою любовь к сладкому; а Черенбел оплакивал нас и свою девственность. Мы шли бок о бок.
Сельма сказала, что Генри прав.
— Хватит тебе вмешиваться в чужие жизни. Люди хотят не того, что ты думаешь.
— Верно, — сказал я. — С нынешнего дня начинаем жить тихо.
Тихо. Сколько значений у этого слова. Тихо — утро, например, после свидания, тихо — очки у меня на носу, тихо — в уголке трезвенника. Теперь я был типом. Я получил свидетельство. Сладкое смягчало меня. Во дворе у Генри, в доме у Сельмы, на песке укромной бухты за холмами, целебной бухты, где островитяне прятались от радости и печали.
Поп обличал нас, меня, все яростнее. А Черенбел за хлопающими занавесками своей залы в симпатическом раже бил по клавишам машинки.
И вот однажды, туманным похмельным утром, я нашел на крыльце маленький гробик, а в гробике — изувеченную куклу моряка и игрушечный венок.
Все подошли посмотреть.
— Примитивно, — сказал Черенбел. — Отвратительно. Это нас позорит.
— Попа работа, — сказал
