«Но – почему же я не могу воскреснуть. Да! стоит только хоть раз в жизни быть расчетливым и терпеливым и – вот и всё! Стоит только хоть раз выдержать характер, и я в один час могу всю судьбу изменить! Главное – характер. Вспомнить только, что было со мною в этом роде семь месяцев назад в Рулетенбурге, пред окончательным моим проигрышем». Вот оно, это странное слово, думает Коженёвский. Он не знает, что это за Рулетенбург, где находится этот неведомый город и кто упоминает его у него в голове. Может, он где-то про него слышал, или читал, или видел сон? «Кто там?» – спрашивает Коженёвский. А голос продолжает: «О, это был замечательный случай решимости: я проиграл тогда всё, всё…» – «Кто это? Кто говорит?» – допытывается Коженёвский. А голос: «Выхожу из воксала, смотрю – в жилетном кармане шевелится у меня еще один гульден. „А, стало быть, будет на что пообедать!“ – подумал я, но, пройдя шагов сто, я передумал и воротился». Рулетка замедляется. «Кто ты?» – не унимается Коженёвский. А голос: «И, право, есть что-то особенное в ощущении, когда один, на чужой стороне, далеко от родины, от друзей и не зная, что сегодня будешь есть, ставишь последний гульден, самый, самый последний! Я выиграл и через двадцать минут вышел из воксала, имея сто семьдесят гульденов в кармане. Это факт-с! Вот что может иногда значить последний гульден! А что, если б я тогда упал духом, если б я не посмел решиться?» – «Да кто же ты такой?!» – сердится Коженёвский. А голос: «Завтра, завтра все кончится!»
Рулетка замерла.
– Rouge![24] – кричит человек в галстуке-бабочке.
Rouge. Red. Rodz[25].
Он все проиграл.
По возвращении в Марсель он уже точно знает, что должен сделать. Он приглашает Фехта, своего главного кредитора, на чай в квартирку на рю Сент. У него нет ни чая, ни денег на покупку чая, но это неважно. «Rouge. Red. Rodz, – думает он. – Завтра, завтра все кончится». Он спускается прогуляться в порту, подходит к корпусу английского парусника, протягивает руку, словно хочет погладить, словно парусник – это новорожденный осленок. Там, подле парусника и Средиземного моря, на Коженёвского наваливается глубокая печаль. Печаль от того, что он больше ни во что не верит, не знает, куда податься, совершенно потерян в этом мире. Когда-то он приехал в Марсель в поисках приключений, желая порвать с жизнью, в которой места приключениям не было, но теперь он заблудился. Усталость – не физическая – гложет его. Внезапно он понимает, что за последние семь суток спал в общей сложности не больше семи часов. Он поднимает лицо к пасмурному небу над тремя мачтами парусника, и вселенная, под глухой шум порта, предстает перед ним как череда непонятных картинок. Часам к пяти Коженёвский снова оказывается дома. Мадам Фарго спрашивает, не появились ли у него случаем деньги заплатить ей. «Прошу вас, дайте мне еще один день, – говорит он ей, – еще один день». И думает: «Завтра, завтра все кончится».
Войдя в комнату, он первым делом распахивает единственное окно. Густой запах моря врывается с коротким порывом ветра, от которого Коженёвскому нестерпимо хочется плакать. Он открывает сундучок, достает с самого дна записную книжку с именами и адресами всех, с кем успел познакомиться за свою короткую жизнь, и осторожно, словно спящего младенца, кладет на покрывало так, чтобы она сразу бросилась в глаза любому вошедшему. В сундучке есть и револьвер Шамело – Дельвинь, заряженный шестью металлическими патронами, но Коженёвский оставляет в барабане один. В этот момент он слышит голоса: Фехт пришел на чай, не зная, что чая нет, встретил внизу мадам Фарго и с неизменной учтивостью справляется у нее о здоровье дочек. Под звук шагов по лестнице Коженёвский садится на кровать. Он прислоняется к стене, поднимает рубашку и, когда холодное дуло револьвера касается груди там, где, по его предположениям, должно находиться сердце, чувствует, как у него затвердевают соски, а волосы на затылке встают дыбом, словно на хребте у бешеного кота. «Завтра, завтра все кончится», – думает он, и тут его осеняет: это фраза из романа, последняя фраза одного русского романа, и все слова, что он слышал в казино, – тоже оттуда, из самого финала. Он думает о заглавии – «Игрок», – и оно кажется ему слишком простым, даже пресным. Задается вопросом, а жив ли еще Достоевский. Любопытно, размышляет он, в последние минуты жизни думать о писателе, который тебе неприятен.
От этой мысли Коженёвский улыбается, а потом стреляет.
Пуля из Шамело – Дельвиня проходит сквозь тело Коженёвского, не задев ни одного жизненно важного органа, совершает невероятные зигзаги, чтобы увернуться от артерий, заворачивает на девяносто градусов, желая избежать легких и отсрочить тем самым смерть отчаявшегося юноши. Покрывало и подушка пропитываются кровью, кровь забрызгивает стену и изголовье. Через минуту в комнату войдет Фехт, обнаружит раненого друга, а потом и записную книжку, и отправит дяде Тадеушу знаменитую исчерпывающую телеграмму: «KONRAD BLESSÉ ENVOYEZ ARGENT»[26]. Дядя Тадеуш срочно приедет из Киева в Марсель и по прибытии возьмет на себя все долги – столкнувшись с тем, что кредиторов множество, – а также расходы на лечение. Коженёвский понемногу оправится, а спустя годы, превратив ложь в более или менее надежный источник дохода, начнет лгать и о происхождении раны в груди. Он никогда и никому не откроет истинных обстоятельств, ему не придется этого делать… После смерти дяди Тадеуша и Рихарда Фехта неудачное самоубийство Джозефа Конрада кануло в Лету. Я и сам оказался обманут… В начале 1878 года я страдал от острой боли в груди, но тогда еще не знал о непредсказуемом законе соответствий, связывающих нас с Джозефом Конрадом, а потому поверил в поставленный диагноз «легкая форма пневмонии». Много лет спустя, когда я наконец понял, какие невидимые нити соединяют меня с родственной душой и впервые смог правильно истолковать самые важные события в своей жизни, меня переполнила гордость от того, что страшная боль, сопровождавшаяся сперва сухим, а потом влажным кашлем, а также затруднениями в дыхании и бессонницей, была, оказывается, благородным эхом поединка чести, своего рода участием в рыцарской истории человечества. Правда же, признаюсь, несколько разочаровала меня. В самоубийстве нет ничего благородного. К тому же это не очень-то католический способ расстаться с жизнью. И Коженёвский/Конрад знал об этом. Иначе, господа присяжные читатели, не стал бы свою попытку скрывать.
Предполагаемая пневмония уложила меня в постель на десять недель. Меня знобило, и
