нового.
Поворот медленно приближался, а отец продолжал что-то там балаболить.
— У женщин всё немножечко по-другому, Ром. Ты, наверное, и сам уже знаешь. Они, как мужчины, не заводятся с пол-оборота. В этом то и прелесть, и беда нашего пола. Так что если изменил мужчина, то в этом виноваты его инстинкты, а если женщина…здесь уже виновата она, потому что в данном случае секс исходит от любви. А это уже осознанный выбор.
Вот он — поворот.
Рома резко остановился и толкнул в проём отца. Уже через секунду оба они оказались в тени узкого коридора из стен, и слава богу за то, что рядом никого не было. Отец еле-еле удержался на ногах и вытаращился на сына, не скрывая искреннее удивление в широко раскрытых глазах.
Когда он попытался что-то сказать, Рома схватил его за грудки и прижал к стене. Мышцы под рубашкой разом напряглись. Ему хотелось как можно скорее покончить со всем этим, чтобы побыстрее станцевать с мигренью и забыть о ней как о страшном сне.
— А теперь буду говорить я и только я. Надеюсь, ты уже понял, что я не прогуляться с тобой вышел.
— Ром, что ты…
В ту же секунду он ударил отца под дых, заставив того согнуться пополам. Не совсем пополам — настолько, насколько позволяло пузо. Его слова застряли в горле, а рот беззвучно шевелился, пытаясь втянуть внутрь воздух. И когда ему это всё-таки удалось, Рома сжал плечи отца и снова прижал к стене.
— Я сказал, что говорю я. Если тебе дорого твоё тело, то не перебивай меня. Я бы, может, обошёлся с тобой полегче, если бы не тот бред, который ты сейчас нёс. Запомни раз и навсегда, — он наклонился ещё ближе, и теперь они стояли чуть не вплотную друг к другу, — если ты трахнул какую-то женщину, когда у тебя есть своя, ты виноват. И мне абсолютно насрать на твои инстинкты. На них ссылаются только те, кто не может признать того факта, что его яйца живут собственной жизнью. И о какой семье ты может идти речь, когда ты ей можешь изменять, а она тебе — нет?
Ответом на вопрос послужила тишина. Две пары карих глаз смотрели друг на друга, скрытые в тенях нависших домов. Дыхание отца более-менее восстанавливалось, помог ему в этом прохладный ветерок, насыщающий лёгкие свежим воздухом. Тишина длилась не более минуты, но за это время Рома будто бы успел заглянуть внутрь отца и отвернуться от того, что увидел.
— Я заметил, у нас у обоих карие глаза. Схожие черты лица. Но знаешь, что нас уж точно различает? Знаешь? Я никогда не изменю своей любимой. Никогда. И плевал я на твои сраные инстинкты! Всё исходит вот отсюда, — он постучал пальцем по своей голове. — И если тебе хватит смелости, то ты признаешь, что какая из двух голов сейчас будет работать, зависит от тебя. Ну а ты сделал свой выбор. И только попробуй мне что-то рассказать про инстинкты. Я тебе разрешаю засунуть их себе в жопу.
Ладони отпустили плечи и перестали вжимать в стену. Рома развернулся и поднял голову вверх, обратившись к небу. Напасть со спины отец не мог, так как был слишком трусливым даже для этого. Где-то далеко с оглушительным рёвом пронеслась машина. Повисшая над миром луна равнодушно смотрела на Рому, но тем не менее ласкала его кожу холодными лучами. Немного постояв так, наслаждаясь последним часом перед сумасшедшим танцем, он вновь повернулся к человеку, мозги которого находились в неуправляемой мошонке.
— Я поражаюсь тебе. Честно. За всё время нашего длинного разговора ты не упомянул о том, как избивал маму. Я специально этого не говорил и думал: «Когда же он сам об этом вспомнит?» А забыть такое очень трудно, поверь. Очень. Трудно.
Теперь глаза отца были насквозь пропитаны страхом и находились в постоянном движении, будто искали какой-нибудь выход. Хорошо. Просто замечательно. Страх — лучший инструмент для манипуляции. На нём можно играть такие композиции, которые в обычном состоянии человек бы никогда не исполнил.
— Знаешь, что такое клаустрофобия? Это когда стены кажутся тебе то слишком огромными, то слишком маленькими, то ты какой-то не такой, то ли это стены вокруг разговаривают. В общем, сплошное веселье.
— А причём здесь…
— Причём здесь клаустрофобия? Ооо, папочка, да ты ещё тупее, чем я думал. А может, просто не помнишь. Ты же бил маму исключительно пьяным, то есть после Великой измены. А помнишь, что ты со мной в это время делал? — Рома вжал его в стену и надавил кулаками на грудь, вцепившись в края куртки. — Ты запирал меня в грёбанном шкафу. В грёбанном, мать его, шкафу!
Он со всей силы ударил отца по лицу, откинув того на пару шагов в сторону. И когда он попытался начать бежать, Рома врезал ногой по колену и тут же услышал, как оно со стуком упало на землю. Не теряя ни секунды, он схватился на воротник куртки и резко дёрнул на себя. Грязное тельце мигом повалилось на землю. На толстые руки опустились колени, давя на них всей силой. Отец жалобно застонал, но после ещё одного удара в лицо заткнулся, и только хныканье доносилось сквозь текущую по лицу кровь. Рома навис над ним подобно коршуну, пока ветер играл с его волосами и сильнее прижимал к телу мокрую рубашку.
— Знаешь, каково это — сидеть в тесном шкафу и слышать, как твоя мама кричит?! Слышать, как родной отец её бьёт, бьёт и бьёт! — Спокойствие разом улетучилось. Теперь Рома не скрывал гнев, нет, он выплёскивался в ревущем голосе, в пылающих кулаках и затмевал собой мигрень. Бизнесмен исчез с первым ударом, и сейчас его место занимал человек, полный ненависти и злобы.
Сын, отца которого можно считать Сатаной.
— Ты не только изменил маме. Ты сломал ей жизнь! И вернуться в нашу семью я тебе не позволю. Что? Увидел, как Ромочка зарабатывает, и решил, что всё прокатит? Хрена с два! — Он схватился за его горло и со всей силы сжал. Пальцы вдавились в натянутую кожу, а большие давили на твёрдый кадык. Руки под коленями дико затряслись, но не смогли высвободиться. — Почувствуй, что такое безысходность! Прочувствуй это, скотина! Слышишь, как разговаривают стены? Будто вот-вот упадут на тебя. Приятно, да? В шкафу было так же! Я задыхался и думал, что умираю! Но вот только я выжил.
Он со всей силы вогнал кулак в лицо и с удовольствием
