лет, в белом холщовом переднике на синем набойчатом сарафане, с высоко засученными рукавами и повязанная пёстрым платком, концами назад, стояла у ворот своего дома и тотчас же догадалась, что идущий по пыльной дороге странник, босой, с котомкой и сапогами за плечами и с большой суковатой палкой в руке, ищет пристанища. Переждав, чтоб он поравнялся с её домом, она его окликнула:
— Куда путь держишь, старичок?
День только что начинался, тёплый осенний день, душистый от сена, ещё не убранного с лугов. Вдали, сквозь утреннюю мглу, сверкали там и сям кресты редких церквей и виднелись крыши домов и дворцов города, ещё погружённого в сон. Пейзаж оживлялся пронзительным звуком пастушьих рожков да мычанием выгоняемых в поле коров, а на большой дороге никого, кроме калачницы Дарьи и Ермилыча, не было видно.
В самое время дошёл он до проклятого города. Как все странники, путешествовавшие в то время по России пешком, он в летнее время предпочитал идти ночью, по холодку, а днём отдыхать.
— Есть у тебя, бабочка, укромный уголок, где бы мне пристать? Я в Петербург ненадолго, на постоялых дворах проживать мне неохота, потому что мне покой нужен, а на народе ни отдохнуть, ни с мыслями собраться не дадут, — сказал он, снимая свою скуфейку.
— В сарайчике, на огороде, согласен пожить? По теперешним временам у нас тут это первое место и по прохладе и по покою, — отвечала Дарья, внимательно оглядывая с ног до головы остановившегося перед нею незнакомца. — Сенник у нас там с подушкой, дверь изнутри запирается на крюк, а снаружи на замок, — прибавила она, заметив нерешительность, выразившуюся на его лице. — Я потому тебе про сарайчик-то говорю, что тебе, как ты говоришь, покой и одиночество нужно. У меня, как видишь, калачная, — продолжала она, указывая на большой деревянный, выкрашенный в красную краску калач, мотавшийся на верёвке над воротами, — народу видимо-невидимо в день-то из города перебывает, есть и ночлежники, всё больше из пришлых чужаков, и не все спокойные, бывает, что и буйствуют. Наше дело такое — разбирать не приходится.
Ермилыч согласился поселиться в сарайчике, и, когда хозяйка провела его через двор в огород, в конце которого под старым дубом ютилось строеньице в одно крошечное окошечко, он подумал, что ничего лучшего ему и не найти. Для порядка поторговавшись (хозяйка запросила за помещение пять алтын в неделю, он давал три, и на четырёх сошлись), он стал устраиваться в новом своём помещении. Осмотрев запоры, оказавшиеся в полном порядке, и заложив крючок у двери, он снял с себя грязную, запылённую, грубую одежду, помылся из подвесного умывальника, в котором оказалась свежая вода, переменил бельё и с наслаждением растянулся на душистом сене.
Оконце, прорезанное в стене, выходившей в самую глубь обширного огорода, наполненного уже созревавшими овощами вперемежку с вишнёвыми деревцами и кустами малины и смородины, было так высоко и так мало, что выглянуть из него было трудно; помещение освещалось лучами восходящего солнца, беспрепятственно проникавшими сюда в большие продольные щели. Зимой и даже осенью, да и весной тут должно было быть холодно, сыро и неуютно, но в летнее время лучшего убежища от духоты и мух трудно было найти. Вскоре Ермилыч так глубоко погрузился в думы, что забыл, где он находится, и в первый раз с тех пор, как покинул Лемеши после полученного известия о свершившемся государственном событии, мог спокойно и без помехи обдумать положение. Услышанные в Москве толки были так разноречивы, что ни на одном из них он не мог остановиться. Ничему нельзя было вполне верить: ни тому, что рассказывали ему его друзья из опальных бояр, преувеличивавшие значение восшествия Петра II в приятную для них сторону, ни тому, что говорил ему Ветлов, впадавший в другую крайность из ненависти к Меншикову и из страха за Праксиных. Нельзя было придавать большого значения и тому, что Авдотья Петровна от Лизаветки знает: Лизаветка слишком умна и осторожна, чтоб выболтать лишнее, и скажет не то, что есть, а то, что надо, чтоб думали люди о цесаревне, которой она верой и правдой служит, и о новом царе, на которого вся Россия с любовью и упованием смотрит. Нет, Ермилыч собственными глазами должен увидеть, в чём дело, и именно для этого он сюда и пришёл, в противное болото, из которого он выехал тридцать лет тому назад, обезумев от горя после казни отца.
Давно это было, тогда и сам мучитель, царь Пётр, был ещё младёшенек, и можно было надеяться, что он с летами одумается, поймёт, что насилием можно только убить и искалечить у людей тело, а изменить их душу да заставить ум работать в направлении, противном тому, что испокон века считалось на Руси добрым и святым, никакому человеку, как бы он ни был могуч и решителен, не дано.
Дух веет, где хочет, и препон ему ни в чём на земле нет.
Никому Ермилыч не доверил своего намерения непременно, во что бы то ни стало, повидать нового царя и поведать ему с глазу на глаз свои мысли. Даже такому испытанному другу и воспитаннику, как Ветлов, не сознался он в этом, и не потому, что сомневался в его скромности и в умении хранить доверенную тайну, а потому, что в первый раз в жизни на него напала трусость при мысли, что не удастся достичь желанной цели. Так ему хотелось видеть царя и сказать ему то, что у него было на душе, как хочется пить человеку, истомившемуся по долгому пути в степи под палящими солнечными лучами. Всё бы, кажется, отдал он, не задумываясь, за это счастье — не только остаток земной жизни, но и ту долю небесного блаженства, уготованного ему за вынесенные на земле муки для родины.
«Пошли мне, Господи, до него дойти и преклони ко мне его сердце, чтоб выслушал меня и чтоб принял мои слова! Ты всё можешь, Господи! Сделай для меня чудо. Ведь ты знаешь, что не за себя молюсь, а за всю православную Русь! Ты знаешь, что я хочу ему сказать то, чего он ни от кого не слышал, да и не услышит никогда!» — повторял он, опустившись на колени и не замечая, как летит время.
Очнулся он от своего восторженного забытья тогда только, когда солнце проникло в сарайчик из другой щели, много дальше и выше первой, а в дверь постучались.
— Что надо? — спросил
