золотым. Ко всему прочему прибавлялась треуголка, серая шинель до пят с пелериной и бобровым воротником. В выпускной год лицеистам полагалось носить шпагу. Младшие воспитанники обращались к старшим «ваше превосходительство». Те были генералами: от кухни, от сада, от танцев… Им подчинялись младшие товарищи. Выше всех стоял генерал от фронта, который следил за лицейскими традициями. Курить разрешалось воспитанникам выпускных классов – фактически же всем. Только младший лицеист должен был получить на это разрешение старшего. Сын видного государственного деятеля Л. Д. Любимов вспоминал, как закурил в саду за деревом, прячась от лицейского начальства. Он не заметил старшего лицеиста с папиросой в зубах. Тот подозвал Любимова: «Доложите генералу от фронта, что вы закурили, не испросив разрешения старшего воспитанника». Пришлось докладывать. Генерал от фронта наложил взыскание, обязав провинившегося остаться в субботу в лицее на час.
Особые устои были в Училище правоведения. Правоведы обычно не могли похвастаться такой родословной, как у лицеистов. Но это не лишало их оснований для собственного чванства. Например, правоведам была запрещено пользоваться трамваем. В этом отношении им трудно было перещеголять юнкеров Николаевского кавалерийского училища. Тем полагалось нанимать извозчика, как только они выходили на улицу. Если же вдруг кому-то захотелось пройти пешком, извозчик ехал рядом.
Между стройными юношами, затянутыми в блестящие мундирчики, сверкавшими золочеными касками под белыми султанами, бодро шагавшими по панелям Невского и Морской и вытягивавшимися перед офицерами, и остальной русской учащейся молодежью, в небрежных тужурках, почти всегда взлохмаченных, неопрятных и развихлянных, – между этими двумя пластами «детей» была пропасть. И эта пропасть по мере охвата жизни все углублялась. Те две России, которые к обеим русским революциям явно обозначились, были, до известной степени, Россией «юнкеров» и Россией штатских…
Впрочем, к «России штатских» принадлежали не только литераторы, адвокаты, врачи, общественные деятели, включая и радикальных противников режима, но и государственные служащие, этому режиму служившие. Они тоже в свое время ходили по Невскому проспекту взлохмаченные и неопрятные.
ДУМСКАЯ РУТИНА
В декабре 1907 года в 11 часов утра открылось заседание бюджетной подкомиссии. Оно проходило в 34‐й комнате Таврического дворца. Обсуждалась смета Министерства народного просвещения. В час дня началось заседание 4‐й подкомиссии по народному образованию. Оно было проведено на левой стороне Екатерининского зала. Председательствовал Е. П. Ковалевский. Его заместителем был И. С. Клюжев. В полчетвертого в полуциркульном зале было открыто общее заседание бюджетной комиссии. В нем принимал участие министр финансов В. Н. Коковцов, его товарищи (заместители), а также другие чиновники министерства. Атмосфера на заседании существенно отличалась от той, что имела место в Первой и Второй Думах. Когда в зал вошел министр, все депутаты, вне зависимости от фракционной принадлежности, встали. Полгода назад такое трудно было представить. Клюжев вернулся домой в 6 вечера, чтобы пообедать. Затем отправился на Моховую на заседание бюро фракции октябристов, откуда возвратился около часа ночи. Впрочем, так работали далеко не все депутаты. Некоторые из них вовсе игнорировали заседания комиссий, ходили только два раза в неделю на общие собрания Думы, да и то не всегда.
Жена Клюжева провела подсчет, в скольких заседаниях принимал участие ее супруг в самый первый месяц работы Третьей Думы (с 30 октября по 11 декабря 1907 года). Он присутствовал на 39 фракционных и партийных заседаниях, 20 заседаниях Думы, 23 заседаниях комиссий, подкомиссий и отделов Думы, 2 заседаниях общественных объединений. Кроме того, один раз за это время Клюжев ездил в Министерство народного просвещения. Итак, приблизительно за 40 дней этот весьма деятельный народный избранник участвовал в 84 заседаниях.
Он работал, другие спали. Один выступал, другие его не слушали. 27 апреля 1911 года в Думе выступал П. А. Столыпин. Его речь вызвала ожидаемый ажиотаж. Публика к ней специально готовилась. Когда премьер был на трибуне, в зале был кворум и тишина. Дневное заседание закончилось и возобновилось вечером. Разница бросалась глаза. Ораторов никто не слушал. Депутаты разбились на кучки и что-то обсуждали между собой. Говорили громко, заглушая того, кто выступал с трибуны. Председатель без устали звонил, посылал приставов. Но это не помогало. Шум только усиливался. Депутаты кричали оратору: «Довольно! Будет!»
Год спустя, 25 апреля 1912 года, председатель Думы М. В. Родзянко позвал в свой кабинет присутствовавших на том заседании не слишком многочисленных октябристов:
Господа, такое отношение к делу невозможно, почему вы не ходите на заседания? Здесь левые надевают намордник министрам и смеются над моими предостережениями, а я бессилен что-либо сделать, так как у меня нет большинства. Вы видели, я дал договорить Покровскому (депутату от фракции социал-демократов. – К. С.), это мне пришлось сделать в силу того, что я видел, что меня некому поддерживать, и я рискую остаться в меньшинстве.
К лету депутатов традиционно становилось еще меньше. Каждый день кто-то уезжал домой. Кворума не было и быть не могло. Председательствующие М. В. Родзянко и князь В. М. Волконский умело маскировали этот факт. У М. Я. Капустина это не получалось. Когда он оказывался в председательском кресле, ситуация оказывалась критической. Ему периодически приходилось приостанавливать заседания в тщетной надежде, что кворум все же соберется. В комиссиях дело обстояло намного хуже. Депутаты туда не ходили, только по просьбе докладчика могли зайти – да и то только к началу заседания, чтобы можно было открыть заседание. Народные избранники были заняты чрезвычайно важными делами, проводили вечера в клубе, играя в карты. Октябристы шутили, что многие их однопартийцы были из‐за этого на грани разорения. Были такие депутаты, которые уехали в отпуск. А были и те, кто не предполагал попасть в Четвертую Думу. Они бегали по Петербургу в расчете обеспечить себе протекцию на будущее.
Казалось бы, это давало основания для разговора о неэффективности Думы. Практика свидетельствовала об обратном. За один день, 13 мая 1911 года, было принято 109 законопроектов и 4 законодательных предположения. На 11 мая 1912 года было назначено к обсуждению 140 докладов. Понятно, что количество утвержденных законопроектов отнюдь не свидетельствует о мастерстве законодателя, зато говорит о другом: о налаженной машине правотворчества.
Конечно, многое зависело от депутата, от его привычек, стиля работы, отношения к делу. Октябрист И. В. Годнев любил повторять: «Ни у одного члена [Думы] нет такого огромного количества докладов, как у меня». Он удивлялся Клюжеву, который тратил так много сил на подготовку одного доклада. С точки зрения Годнева, это была лишняя трата времени: доклады никто не читал. Он хвастался другим подходом: у него выходило два доклада в
