Как это местечко оказалось в руках язычников-староверов, осталось за кадром, и об этом Макс планировал порасспросить Громова подробнее.
Зато капитан Александров нашел в сети фотографию настоятельницы – немолодой женщины со строгим и пронзительно-ясным, будто с полотен Васильева[4], взглядом. Под фото значилось ее имя – Ефросинья Романова. «Непростая женщина», – подумал тогда и не ошибся: вживую она оказалась еще мрачнее.
– Чего вам? – спросила неприветливо, когда они с Рафаэлем, наконец, оказались у ворот поселения.
* * *
Макса удивило, как устроились монастырские жители: в отдалении, в глуши. Поселение обнесено добротным забором, из-за которого оказались видны только крыши ближайших строений. Молодые мужчины постучали и долго ждали, пока им откроют. В окошке показалось лицо молоденькой послушницы.
– Нам бы с Кариной поговорить, – спросил Макс. – Я ее брат.
– Не знаю такой, – бросила девушка и тут же захлопнула оконце.
Макс и Рафаэль переглянулись.
– Черте-что… – капитан Александров снова постучал, настойчивей. На этот раз окошко отворила женщина постарше, прикрикнула:
– Чего вам?! Собак спущу! – за воротами, в самом деле, захлебывались от лая псы.
Макс повторил свою просьбу.
Женщина, окинув его взглядом, скользнула неодобрительно по физиономии Рафаэля, захлопнула оконце, не сказав ни слова. А через пару минут ожидания, во время который Макс продолжал стучать, калитка распахнулась и к ним вышла Ефросинья.
Он сразу ее узнал – по холодному и фанатично-яростному взгляду, прямой спине.
Настоятельница посмотрела на него сурово, с издевкой прищурилась:
– Чего шумишь? – у нее оказался низкий, будто простуженный голос, подчеркнуто неприветливый, грубый.
Макс хорошо знал этот прием – сам не раз им пользовался – нарочито грубое, за панибрата, обращение обычно ввергает собеседника в ступор. Одно не ясно – это специально используемая тактика или отголоски старинных обрядов, когда обращение на «ты» считалось нормой.
– Сестру повидать приехал, Карину. Недавно у вас, около месяца. Можете позвать ее?
– С чего взяли, что она у нас?
Рафаэль встрепенулся:
– Я видел ее у сгоревшей часовни.
Ефросинья посмотрела на него, долго, изучающе пристально.
– А этот тоже… брат? – спросила с издевкой.
Рафаэль приосанился:
– «Этот» – муж.
Ефросинья криво усмехнулась, посмотрела исподлобья:
– Муж – не тот, с кем ложе делят… – Развернулась, взялась за ручку и потянула ее на себя: – Нет здесь никакой Карины, ошиблись вы.
Рафаэль растерялся:
– Ну, как же… Я ведь видел…
– Обознался ты.
Она почти закрыла за собой калитку, когда Рафаэль бросился к ней, хотел придержать ручку. Макс успел остановить его, схватил за плечо:
– Тише ты… Карина! – заорал во всю глотку: – Карина! Это Макс! Я к тебе приехал! Слышишь?! Карина! – посмотрев на настоятельницу, пообещал: – У меня глотка крепкая, я так долго могу орать. Вам оно точно надо?
Ефросинья скривилась, будто прогорклый орех проглотила, приоткрыла шире калитку:
– Ну, проходи… Брат… Муженек пусть снаружи подождет, – Макс едва расслышал, как она приказала привратнице: – Агату приведи.
Макс бросил растерявшемуся Рафаэлю:
– Тут будь, – и прошел мимо настоятельницы на территорию скита.
Настоятельница, оставив приоткрытой калитку, развернулась и направилась по дощатой тропе вглубь поселения. Макс нагнал ее у ближайшего дома.
– А отчего сразу не признались, что сестра у вас? К чему эти тайны?
Женщина была на голову ниже его, но обернувшись через плечо, посмотрела свысока, процедила:
– А нечего шляться, души бередить. Ты к сестре приехал, а к кому-то и мать ро́дная нос не кажет… – Пройдя еще немного, она добавила: – Здесь души хрупкие, одно неверное слово – и рассыплются, в пепел обратятся.
Макс хмыкнул:
– Как вы красиво говорите… Прям остаться у вас захо…
Он осекся, напоровшись на взгляд настоятельницы. Она резко остановилась – строгая, прямая, неистовая, проговорила тихо:
– Ты если зубы скалить сюда приехал, так сразу разворачивайся и езжай. Сестре твоей передам, что приезжал, захочет говорить – сама позвонит… Здесь никого не неволят.
Макс стушевался, пробормотал примирительно:
– Простите, честно, не со зла… – он обвел взглядом повелок. – Выбесили вы меня просто этими своими нет такой-не знаю-душу хрупкие берегу…
Настоятельница не шевелилась, продолжала стоять, буравя гостя прозрачным взглядом, в нем отражались розоватые блики заката, разливавшегося над лесом.
– А ты меня своими бесами не стращай… Мне своих хватает, – и, подобрав длинный подол, торжественно направилась по тропе дальше.
Макс, оглядевшись по сторонам, двинул за ней следом.
– Много у вас здесь постояльцев?
– Не постояльцев, а послушниц… Ни много, ни мало, а сколько бог привел.
– Бог? То есть вы все-таки христиане?
Ефросинья опять остановилась:
– Что значит «все-таки»?
– Ну-у, в сети про вас то как про язычников говорят, то как про староверов. Мне не понятно. Может, у вас какая-то своя вера, учение особое. От того и спрашиваю. Или тоже нельзя?
Настоятельница снова направилась вглубь поселения вперед, отвечать не торопилась. Макс чуть отстал, шел следом: так было удобнее наблюдать. Непростой характер Ефросиньи уже и так был очевиден, а вот что за люд обитал в ските – хотелось разобраться поподробнее. Женский монастырь или скит – не важно, в любом случае – закрытое женское поселение, вечером в ворота стучится молодой мужчина, поднимает шум. Проходит внутрь, на территорию. Это событие? Во всяком случае, Макс был уверен, что в привычной картине мира так и было бы. Но вокруг – ни одного любопытного взгляда! В это поверить – это почти одно и то же, что поверить в инопланетян. Кто бы сказал, он бы сам поднял на смех.
Но сейчас видел собственными глазами – даже молоденькая послушница, что отперла окошко, отошла в сторону, потупила взгляд, когда он проходил мимо. Ни одна занавеска на окнах не шелохнулась, хоть и свет в некоторых домиках горел. Ни одного удивленного взгляда, недоумения. Между тем, настоятельница так печется о хрупких душах подопечный, что-де растравит, раздразнит кого своим присутствием. Если верить своим глазам, то Макс с точностью мог признать – послушницам глубоко все равно, приехал там кто к кому или нет.
