же набор вопросов: «Почему они совершили это?»; далее: «Как они могли это сделать, но при этом верить в те правила, которые нарушают?»; и еще: «Как они могли делать столь ужасные вещи, но при этом считать себя хорошими, порядочными людьми?»
Теория отрицания утверждает, что мы понимаем не структурные основы поведения (реальные причины), а объяснения, которые обычно дают сами девианты (причины, по их мнению). Оно связано не столько с буквальным отрицанием, сколько с интерпретациями или последствиями, особенно с попытками уклониться от суждения («Все не так плохо, как ты говоришь»).
Опровержения со стороны правонарушителя и стороннего наблюдателя относятся к более широкой категории речевых актов, известных как «обоснования», «мотивационные обоснования» или «словарь мотивов». Мотивы, как утверждал Райт Миллс, – это не таинственные внутренние состояния, а типичные выражения с четкими функциями в определенных социальных ситуациях[119]. Они служат для классификации людей по группам, нормы и ожидания которых они смешали. Нет смысла пытаться найти за этими рассказами более глубокие, «истинные» мотивы. В отличие от фрейдистской «рационализации» – механизма постфактум, запускаемого после действия для сокрытия тайного, бессознательного, неприемлемого, неизвестного, но реального мотива, – словесные формулировки мотивов являются исходными ориентирами поведения. Обоснование – это не просто еще один защитный механизм, позволяющий справиться с чувством вины, стыда или другим психическим конфликтом после совершения преступления; в каком-то смысле оно должно присутствовать до акта. То есть, чтобы описание процесса звучало гораздо более рационально и расчетливо, чем обычно, я должен спросить себя: «Если я сделаю это, что я тогда смогу сказать себе и другим?». От намеченных действий можно отказаться, если, несмотря на сильное побуждение, потребность или желание, невозможно найти приемлемую причину.
Такие внутренние монологи не являются личным делом. Наоборот: обоснование вырабатывается путем обычной культурной передачи и извлекается из хорошо зарекомендовавшего себя коллективно доступного пула. Учетная запись принимается благодаря ее общественной приемлемости. Социализация учит нас, какие мотивы приемлемы для каких действий. Отрицание намерения («Я не хотел разбить стекло… это был просто несчастный случай») – вероятно, самая ранняя уклончивая формулировка, которую усваивают маленькие дети. Когда правила нарушаются – будь то незначительные нарушения повседневных норм, обычные преступления или политические злодеяния – правонарушители должны «дать обоснование» своих действий. Эта фраза несет в себе важнейшее двойное значение: не просто рассказывать историю («Вот что я сделал прошлой ночью»), но и нести моральную ответственность («Вот почему я украл эту книгу»).
Такое моральное обоснование может оставаться частным, тайным и направленным внутрь («как я могу жить с самим собой, если я сделаю это?»). Отрицания, с которыми мы сталкиваемся, предлагаются в предположении, что они будут приняты: жертвами, друзьями, семьей, журналистами, соратниками по партии, полицией, адвокатами защиты, судьями, общественными расследованиями, репортерами по правам человека, организациями и терапевтами. Как первоначально заметил Райт Миллс, тот факт, что каждой аудитории может быть предложена своя версия, вовсе не подрывает теорию, а подтверждает радикально социологический характер мотивации.
Обоснования могут быть направлены на объяснение причин или же выражать сожаление[120]. Объяснения причин, то есть оправдания – это «обоснования, в которых кто-то принимает на себя ответственность за рассматриваемое действие, но отрицает связанные с ним и заслуживающие осуждения качества», тогда как сожаления – это «обоснования, в которых кто-то признает, что рассматриваемое действие плохо, неправильно или неуместно, но отрицает полную ответственность»[121]. Солдат убивает, но отрицает, что это аморально: убитые им враги заслужили свою судьбу. Он оправдывает свой поступок. Другой солдат признает безнравственность совершенных убийств, но отрицает полную волю к своим действиям: это был случай подневольного подчинения приказам. Он осуждает свой поступок, но не самого себя.
Оправдания выглядят приемами, описываемыми психоанализом как отрицание, защитные механизмы, рационализация и отрицание, или социологией как корректирующими действиями, извинениями, нормализациями и нейтрализациями. Такие обоснования пассивны, они призваны извиняться и защищаться – то, что Гоффман назвал «грустными историями». Напротив, идеологические оправдания активны, непримиримы и оскорбительны; они отрицают уничижительные значения, игнорируют обвинения или апеллируют к определенным ценностям и лояльности. Это различие не всегда работает. «Я просто выполнял приказы» может быть высказано и как оправдание («отказ от ответственности»), и как подтверждение более высокой приверженности таким ценностям, как патриотизм и подчинение законной власти.
Я буду часто использовать классификацию, предложенную для обоснований Сайксом и Матцей, к которой прибегают обычные правонарушители, чтобы нейтрализовать, навсегда или временно, моральную связь с законом[122]. Предполагается, что этот словарь задействуется после совершения преступления, чтобы защитить индивидуума как от самообвинения, так и от обвинений других, а до действия, чтобы ослабить социальный контроль и, следовательно, сделать правонарушение возможным. Между планированием акта и его выполнением ожидаемое социальное неодобрение со стороны значительной аудитории должно быть нейтрализовано или отклонено. Это необходимо, потому что преступность, утверждают они, не возникает из-за инверсии общепринятых ценностей и приверженности альтернативам. Перед лицом противодействия (привлечения к ответственности) родителей, полиции, учителей, судов и социальных работников нарушители не оправдывают совершаемые правонарушения, апеллируя к ценностям, противоположным ценностям общества в целом. По-прежнему существует верность, пусть и слабая, условная и скомпрометированная, общепринятой морали и законности. Именно поэтому эти ценности должны быть нейтрализованы, а не полностью проигнорированы или отвергнуты полноценной идеологической альтернативой. Правонарушитель не может полностью избежать осуждения. Отрицание и нейтрализация действительно являются риторическими приемами, но их нельзя сбрасывать со счетов как простые манипулятивные жесты, направленные на умиротворение властей. В трех из этих пяти техник используется слово «отрицание».
Отрицание ответственности
Ссылаться на случайность – «я не хотел этого делать» – самый по-детски простой способ отрицать намерение и ответственность за поступок. Даже крайне умственно отсталый правонарушитель может выйти далеко за рамки этого: его действия были вызваны силами, ему неподконтрольными; у него не было намерения и он был лишен выбора; «я» детерминировано, на него воздействуют больше, чем действует он. Популярные психологические аргументы включают в себя следующие: «Я не выдержал и сорвался», «Что-то на меня нашло», «Я не понимал, что делаю», «Должно быть, я потерял сознание». Более социологические версии апеллируют к разрушенным домам, трущобам, лишениям, дискриминации и плохим друзьям.
Чем серьезнее преступление и чем значительнее причиненные страдания, тем более радикальными должны быть отрицания ответственности. Таким образом, сексуальные преступники обычно предлагают (и судьи предпочитают) полностью безответственные объяснения: корковый сбой («ничего не может вспомнить»), внутренний импульс (внезапное побуждение, животная теория сексуальности) и недостаточная социализация (неправильное прочтение сигналов)[123]. За исключением случайного постмодернистского, в стиле де Сада, судам редко приходится заслушивать эстетические или идеологические обоснования, которые брали бы на себя полную ответственность.
Отрицание
