груди. – Тем вечером мы видели тебя в последний раз. – Из уголка её глаз скатывается слезинка, оставляя за собой мокрую дорожку на щеке.
Я вспоминаю, как нашла дверь в город Грёз, как едва рассмотрела вырезанный на ней голубой месяц в переплетенье ветвей и высохших побегов. Мог доктор Финкельштейн специально заблокировать проход? Вдруг он хотел, чтобы дверь никогда не нашли, чтобы никто из города Грёз не смог ей воспользоваться? Может быть, отчасти история Греты правдива.
Она берёт с подоконника пустую стеклянную банку и задумчиво крутит в руках.
– Помнишь её? – спрашивает она с хитрой улыбкой. – Сюда ты прятала все свои печали и тревоги.
Я озадаченно молчу, слишком много вопросов гудит у меня в голове.
– Ты была совсем маленькая, когда это придумала, – поясняет Грета. – Если тебя что-то расстраивало или злило, ты шептала о своих бедах в банку и плотно закрывала её крышкой. – От приятных воспоминаний на её лице появляется улыбка, она бережно ставит банку обратно. – И тебе всегда становилось лучше.
Так приятно просто наблюдать за тем, как она стоит у окна и бледный свет скользит по её льняной коже. Мне хочется поверить её словам, поверить в это чудесное детство, которое могло бы быть моим, вот только это невозможно. Всё это не обо мне.
– Но я этого не помню. – Я пытаюсь найти вокруг что-то знакомое. Но только шкатулка кажется вещью, которая могла бы мне принадлежать. – Если мне было двенадцать, когда меня похитили, то почему я ничего не помню?
Наконец Грета садится на краешек кровати. От того, что она рядом, становится удивительно спокойно... Возможно, я уже ощущала когда-то это спокойствие. Возможно, именно из-за него я и оказалась в этой комнате, просто чтобы побыть с ней.
– Не знаю, – отвечает она прямо. – Почему одни воспоминания быстро исчезают, а другие не выкинешь из головы? Я вот отлично помню, как держала тебя на руках, когда тебе был всего день от роду. Ты была такой крохотной, такой милой, все шовчики совсем новенькие, ни одной торчащей ниточки. Альберт считал, что тебе лучше сразу привыкать спать в своей комнате, но я не могла этого вынести. Первый год твоей жизни мы всегда спали вместе. Имя Салли тоже я придумала, так звали мою бабушку. У неё были такие же, как у тебя, белоснежные бездонные глаза, а ещё смех, напоминающий крик совы.
Я провожу ладонью вдоль шва на груди и ощущаю, как сухие листья трепещут под моей льняной кожей.
– Но всё равно это невозможно... – Голова снова идёт кругом, комната кренится влево, затем вправо. Приходится несколько раз моргнуть, чтобы всё встало на свои места. – Меня создали в лаборатории, – пытаюсь я объяснить. – Я просто результат эксперимента. И ничего больше.
– Нет, – твёрдо говорит Грета и кладёт ладонь на мою руку. Её голос словно прохладный зимний ветерок, способный унести с собой все невзгоды. – Ты всегда любила возиться в саду. – Она улыбается и кивает головой, словно это было вчера. – Ползала по мокрой от дождя земле, выдёргивала луковицы тюльпанов и грызла свежую морковку, когда резались зубки. По вечерам мы пекли печенье в виде месяцев, и я научила тебя шить, едва тебе исполнилось два. Ты быстро всё усваивала и всегда очень аккуратно управлялась с иголкой и ниткой. Ещё бегать не умела, а уже могла себя заштопать.
Я так хочу ей поверить! В то, что я была обычной девочкой. Что я, как и все остальные дети, пила молоко из бутылочки, училась ходить, а перед сном меня целовали родители, которые любили меня больше всего на свете. Искали меня. Тосковали по мне.
Слёзы подступают к глазам, мне их не сдержать. Грета притягивает меня к себе и обнимает. От неё пахнет сиренью и ромашковым чаем с мёдом. Я словно проваливаюсь в тёплый летний сон. В воспоминание. Об этой комнате, о мягком сумрачном свете, падающем на кровать, в которой спала девочка. Удивительно, неправдоподобно похожая на меня.
Кровать, которая помнит тяжесть моего тела. Комната, которая помнит мои шаги. Одно слово вдруг прорезает моё сознание, пульсирует в ушах, становясь всё громче и громче. Дом. Возможно, это была моя комната. Моя жизнь. Мне страшно в это поверить.
И тут мне приходит ещё одна догадка: возможно, доктор Финкельштейн позаботился о том, чтобы я не вспомнила эту жизнь. В его лаборатории хранится столько трав, зелий и химикатов, не говоря уже о бесчисленном количестве книг, скрывающих самые кошмарные тайны алхимии. Он мог заставить меня забыть всё, что было прежде. Заставить думать, что я всего лишь чьё-то творение. Схема, которую оживили хитроумные приборы и разряд электричества.
Всё это время меня ждала любящая семья. А я верила в кошмарную ложь. Но зачем доктор Финкельштейн украл меня? Чего хотел этим добиться?
Я чуть отстраняюсь от Греты – которая, возможно, моя мать – и пытаюсь рассмотреть собственное отражение в её глазах. Увидеть далёкое прошлое, растворившееся в тумане памяти. Но в голове роится столько мыслей и вопросов, что в этом шуме невозможно хоть что-то разобрать.
Тут в дверях появляется Альберт. Он входит с тихим стуком, у него в руках большая чашка.
– Чай с дикой мятой, – говорит он, не-уверенно переступая порог, как будто давно здесь не был. Наверное, ему сложно было находиться в комнате, где незримо витал призрак его давно потерянной дочери. – Ты любила мятный чай, когда была маленькой, – добавляет он, ставя чашку на прикроватную тумбочку.
Я улыбаюсь в ответ:
– Спасибо.
Грета вытирает слёзы.
– Ты нашла дорогу домой, – тихо произносит она.
Альберт кладёт руку ей на плечо, в его глазах тоже стоят слёзы. Сколько ночей он провёл без сна? Оплакивал дочь, которую уже не рассчитывал увидеть.
– У нас есть время наверстать упущенное, – говорит Грета, её щёки розовеют, взгляд становится мягче. – Мы столько всего должны друг другу рассказать!
Но стоит ей произнести слово «время», как боль острым ножом пронзает моё сердце. Я слишком много его потратила впустую.
– Я пришла сюда, потому что в городе Хеллоуина случилась беда, – тараторю я, желая как можно скорее всё им рассказать. – И не только там, во всех праздничных городах. Все уснули, и это я виновата! –Я сглатываю болезненный всхлип, застрявший в горле. Даже здесь, в тишине этой
