обратить все это в деньги. Вернее, просто сказал или даже попросил, но разницы между приказом и просьбой Бруно не видел никакой.
Маэстро понимал, что придется идти в ломбард, несмотря на то, что и на ломбарды у него в последнее время обострилась аллергия, причем посильнее, чем на прогулки.
Оставалось только вздыхать.
Сколько раз он вздохнул, пока таскался по улицам Лявилля, Бруно даже не пытался сосчитать. Каким чудом не наткнулся на патрульных — так и не понял. Даже при всем своем красноречии Маэстро смутно представлял, как оправдывался бы перед городовыми и объяснил, почему за спиной торчит пара замотанных штуцеров компании «Фасс унд Рор» образца тысяча шестьсот двадцать восьмого года и откуда в рюкзаке взялись чьи-то золотые зубы.
Немного утешало лишь то, что в Лявилле сигиец пока никого не убил и никому не перешел дорогу. Наверно. Это внушало надежду, что в Лявилле еще не каждая шлюха и уличный громила знает о взбесившемся модерском нищем, одержимом чуть ли не одним из Князей Той Стороны. Нищем, который кинул Бертрама Беделара, в одиночку перебил половину банды Кормильца, распял Томаса Швенкена, чтобы подчинить себе жившего в ломбарде на Тресковой демона. Демона он, кстати, натравил потом на самого Панкраца Пебеля и повелел оттрахать босса Большой Шестерки в задницу. Правда, неизвестно, выполнил ли демон приказ или все же побрезговал. А еще нищий совершил кровавый ритуал на Мачтовой и съел сердце Виго Вешателя, прежде чем его повесить, дабы набраться дьявольской силы и дальше служить нечестивому владыке Бездны и нести добрым ваарианнам ужас, проверяя крепость их веры.
Услышав это Бруно, вздыхал очень тяжело и очень долго, но больше от обиды и сожаления. Ведь его персональный дьявол не дал ему и малой частички приписываемых молвой сил. Только таскает за шкирку и гоняет по Анрии. Если так выглядит договор с нечистым, подписанный кровью, то дрянь это, а не договор, а все те темные колдуны — конченые идиоты.
Однако Бруно так и не услышал, чтобы Жак Друа по кличке Горбун, державший Лявилль, раздавал приказы своим бандам внимательно высматривать на улицах подозрительного человека без зуба, очень часто скребущего за ухом. Это не могло не радовать.
К тому же Бруно за последние дни заметно обородел. Хоть борода у него росла плохо, но появившаяся черная щетина делала его похожим на гистонца или негальца. Бруно очень плохо знал свою родословную и не удивился бы, если одна из бабок или прабабок зарабатывала на жизнь, как могла, и однажды не уследила за невнимательным альбарским моряком, спускавшим семя и деньги в ближайшем припортовом борделе. Когда Бруно долго не брился, его даже в Модере не с первого раза узнавали закадычные дружки, которыми не виделся с неделю.
Решив, что с пустыми руками возвращаться смысла нет, Маэстро пересилил аллергию и направился в Читтадину Джойза — район Сакра Фамильи дона Антонио делла Пьюзо Круделе. В Читтадине, насколько знал Бруно, давали лучшие цены. Правда, и ненужных вопросов задавали несколько больше.
Но Маэстро повезло. Ему удалось избавиться от штуцеров и всего остального, даже коронок, едва ли не в первом попавшемся ломбарде. Хотя сидевший за клеткой пузатый чинерец почему-то долго не хотел брать часы. Его смущала надпись на внутренней стороне крышки и портрет усатого господина. Бруно кое-как отбрехался и надавил на жалость, сказав, что вынужден заложить наследство покойного дедушки по материнской линии троюродного племянника родной тети старого друга, оставившего часы на хранение перед тем как записаться добровольцем в иностранный полк Конвента и героически сложить голову в борьбе за свободу, равенство, братство, конституцию и возможность помыть ноги в личной ванне какого-то там по счету Филиппа. Ведь как-то надо расплатиться с долгами, в которые Бруно вынудили влезть проклятые аристократы-кровопийцы, холопы режима и магнаты-душители народа. Чинерцы, набравшись плохого за время войн в Тьердемонде, уже давно посматривали и на своего короля со значением. Подумывали на своем острове о том, как бы и им отчекрыжить надоевшему монарху что-нибудь лишнее и ненужное и объявить о свободной и независимой республике объединенных Чинеры и Южной Эдавии. Поэтому ломбардщик все же сменил гнев на милость, фальшиво напев с жутким акцентом самый оптимистичный гимн линчеванию и многозадачности уличных фонарей, и бросил часы Герхарда Кроппа в общий ящик.
Бруно вышел довольный. Конечно, он вздохнул, потому что революционно настроенный чинерец откровенно надул непутевого друга павшего борца за свободу и оценил заложенное имущество в восемьсот крон, хотя по прикидкам Маэстро оно стоило не меньше тысячи. Но вздохнул легонько. Радость, что наконец-то избавился от барахла со следами крови, все-таки перевесила злость обманутого обманщика.
Вернулся Бруно, когда уже стемнело. Едва он представил, как блаженно растянется на жесткой кровати после долгой и изнурительной ходьбы по Анрии и даже повернул ключ в замке своей комнаты, как за спиной бесшумно вырос сигиец и молча втащил Маэстро в соседний нумер.
Кассан по-прежнему выглядел ужасно. Его синее, опухшее лицо напоминало об отчаянных модерских драках за халявную бутылку сивухи. Или из-за бутылки. Или просто из-за того, что кто-то не ответил положительно на извечный сакраментальный вопрос пьяниц всех времен и народов. Однако сельджаарцу явно было несколько лучше. Хоть он и не рисковал вставать.
Тогда-то сигиец заставил Бруно вздыхать очень громко и очень выразительно. Хоть и без толку.
Поэтому около полудня следующего дня, тяжко вздыхая на каждом шагу, он брел к ближайшему свободному извозчику, который отвез бы Бруно в Пуэста де Соль.
Именно там находилась кантина «Esturión borracho» или «Пьяный осетр» по-имперски, где часто видели некую Эльзу. Эту барышню Маэстро должен был выловить и пригласить на свидание.
* * *
Кантина занимала первый этаж трехэтажного дома напротив площади фельдмаршала Байштана, памятник которому был поставлен здесь же. Старый фельдмаршал верхом на коне грозил саблей фонтану, у которого собралось прилично народу, а дети бродили по бассейну и собирали со дна брошенную на счастье мелочь. Или гоняли голубей, носясь по площади.
Люди прятались от зноя и солнца и на веранде кантины, рассевшись за столиками под зонтами, спасались сангрией, пивом, кофе, чаем или минеральной водой за чтением газет и разговорами. Прилично одетых менншинов, как оценил Бруно, на веранде было ничуть не меньше прилично одетых альбарцев — кантина, видимо, пользовалась популярностью у скучающих буржуа.
А еще, говорят, в «Пьяном осетре» подают альбарскую водку — текилу, выгнанную из сока каких-то растений, привезенных в Ландрию из Салиды и выращиваемых на юге Альбары. Говорят, по мозгам дает покруче внезапного железного прута в затылок, а сами альбарцы лечатся ей от простуды.
Бруно почесал за ухом, вздохнул и зашел в культурное заведение.
Внутри было душно и темно. Почти все столы пустовали — веранда оказалась значительно привлекательнее в жаркий день. В зале сидело только трое или четверо: пара альбарцев, похожих то ли на студентов, то ли адвокатов, за одним столом, отдельно у тщательно вымытого окна коротал время ровесник Бруно, национальность которого угадать было сложно. Маэстро он почему-то сразу не понравился, взгляд был очень уж настырным, наглым и… хищным. Человек не стеснялся и открыто изучал Бруно, как хищная птица полевую мышь.
Маэстро неуютно поежился и подошел к барной стойке.
— Buenas tardes, señor, — вежливо кивнул смуглый, чернявый бармен.
— Buenas, buenas, — отозвался Бруно, косясь на человека у окна.
— Чего изволите?
— М-м-м, — неуверенно протянул Маэстро, понизив голос. — Мне бы хотелось встретиться с Эльзой.
— С Эльзой? — переспросил бармен, наклонив голову.
— Мне сказали, она здесь часто бывает.
Бармен вытянулся за стойкой, украдкой бросив взгляд в зал. Бруно сразу понял, на кого тот смотрит.
— Lo siento, señor, — виновато улыбнулся бармен. — Эльзы сейчас нет.
Бруно захотелось вздохнуть. Очень громко.
— А когда будет? — сдержался он.
— Этого я не знаю, señor, — покачал головой бармен. — Если хотите, оставьте записку — я ей передам.
— Нет, не хочу, — быстро проговорил Бруно. Написать за всю жизнь он смог только одно предложение и то с ошибками, когда в бытность моряком его выпороли за провинность: «Копетан ибед силётку ф род». Селедкой команда прозвала боцмана, обычно
