Аллан Коу пел о том, как забирал мать из тюрьмы, в «Йогиз» зазвонил телефон, висевший на стене, по соседству с большим деревянным медведем. Барменша сняла трубку. Человек на том конце каким-то образом знал, что Бобби el Pollo con la Voz пьянствует именно здесь. Прикрыв трубку, барменша крикнула Бобби, сидевшему рядом с моей мамой: «Это ваш менеджер!»
И Бобби, и мама наверняка испытали прилив надежды. Веру в Бога, который не позволит рухнуть на самое дно.
– Они хотят, чтобы я записал пластинку? – спросил Бобби в трубку.
– Нет, Бобби, вот этого им точно не нужно.
У «Оркестра Рекордз» объявился бодрый молодой красавчик, изумительный исполнитель реггетона[91], пуэрториканец-колумбиец-никарагуанец-гондурасец; подобно его происхождению, его пение несло на себе отпечаток всего. В нем были брызги сальсы, меренге, хип-хопа, даже латиноамериканского джаза, и связывалось все это характерными движениями. Ожидалось, что продажи взлетят под облака, а так как фамилия молодого певца тоже была Арройо, он пожелал стать первым и единственным Pollo. Арройо-второй стал давить на «Оркестра Рекордз», требуя фамилию себе. У компании не осталось выбора. «Оркестра Рекордз» подумывала показать проморолик по «Телемундо»: воссоздать студию, на которой они когда-то записали первый и последний клип Бобби el Pollo con la Voz, ввести подтанцовку, одетую так же, как в старом клипе; далее на экране возникал Бобби и объявлял: «Yo ya estoy cocinaó»[92]. После чего на экране возникал юнец, отталкивал Бобби и с головоломной скоростью начинал реггетон: «Yo soy el nuevo pollo, el único con orgullo, Jessie Arroyo. Tú tienes un hoyo, cuidado con mi pollo»[93]. Запись стала хитом. Бобби заплатили двести долларов, и он вернулся к своему вялому прозябанию.
А как же Инельда?
Как же мантра «всегда вместе»?
Моя мать вилась возле этого парня, как привязчивая мелодия, и совсем забыла лучшую подругу. Стоило Бобби появиться на том прослушивании в «Оркестра Рекордз» со словами «Mami, ¿cual es tu nombre?»[94], как мама покинула Инельду. Хотелось бы мне сказать, что мне в подробностях расписывали, сколь чудесно пела донья Флорес в тот далекий день! Хотелось бы мне сказать, что родители говорили мне: голос Инельды посрамил Мерседес Сосу. Но все, что я смог вынести из обрывков семейных разговоров и сплетен в церкви, – это что Инельда в тот день пела болеро а капелла. И как менялись люди, сидевшие рядом с ней. Голос Инельды говорил: латиноамериканцы умеют петь грустные песни, как никто другой, потому что они не столько поют, сколько повествуют о страданиях, о том, как страдание становится мостом от одного человека к другому и как все мы должны пройти по этому мосту, иначе нас ждет смерть. До меня доходили слухи, что, когда Инельда окончила свое выступление, слышно было, как муха садится на комок ваты. Но больше Инельда в «Оркестра Рекордз» не появлялась. Она боялась ходить одна. Лучшая подруга отвергла ее, и Инельда спряталась в себя еще глубже. Больше я не знаю о донье Флорес ничего. Знаю только, что, наверное, ее голос Таина и унаследовала.
То, что потом происходило с мамой, туманно, словно за занавеской в душевой, образы размыты и нечетки. Все началось с фонаря под глазом. Однажды вечером El mejor sonero del mundo, sí, señor[95] Бобби, пьяный после очередной порции виски, заехал маме в глаз. Велел ей заткнуться. Он достаточно наслушался, и все оправдания, которые придумывала моя мать, для него ничего не значили. Он лучший. Он все еще крут, кто бы что ни говорил. «Lavoe, – орал он за минуту до того, как их обоих выставили из бара, – era un canario en heroína. Pero yo, yo soy el pollo con la voz»[96].
В ту ночь мама приехала к родителям растерянная, напуганная и в слезах. Мне говорили, что ее видели соседи. Видели родственники и друзья. Все ее видели. Все слышали, что произошло, и каждый или каждая составили собственное мнение. Поговаривали, что имело место кое-что похуже фонаря под глазом. Почему мамины родители так устыдились, что увезли ее в Панаму «отдохнуть»? Зачем покинули город, как покинула город, забеременев, Мария? Не знаю. Когда я, двенадцатилетний, подслушивал разговоры взрослых, меня поражало не то, через что прошла мама или что произошло с Инельдой. Меня поражало, что я никогда, ни единого раза не слышал от отца хоть слово по этому поводу. Мамины друзья перебивали ее, посмеивались, о чем-нибудь спрашивали, но отец – никогда. Могу только представить себе, как он сидит, молча, глядя поверх голов, с бутылкой пива в руке, и позволяет маме излагать историю, с которой он ничего не в силах поделать. Историю, которую маме, может быть, не стоило бы излагать. Во всяком случае, в его присутствии.
Людей, любящих тебя, можно узнать по подаркам. Подарки не обязательно должны дорого стоить – они лишь должны говорить что-то о тебе или о другом человеке. На 103-й улице, между Парком и Лексингтон-авеню, есть пестрый книжный магазин «Ла Каса Асуль». Голубые «маркизы», на торце – мексиканские «иконы»: Фрида Кало и неориканские[97] поэты вроде Педро Пьетри, а также множество скелетов. Магазином владела красавица-чикана[98] по имени Аурора Анайя; я спросил, есть ли у нее книги, которые могут понравиться девочке лет пятнадцати. Она принесла мне несколько книжек. Я купил их, а еще купил книгу о происхождении Вселенной. Потом я на «шестерке» поехал в центр. Купил там айпод и журналы для Таины, футболку с крокодилом для П. К., фотоаппарат для Саля, льняное постельное белье для новой кровати доньи Флорес и кое-какую кухонную утварь для отца. Маме я купил цветы, сережки и диск Хосе Луиса Пералеса Exitos. Покупки радовали меня, потому что я чувствовал: и Таина, и П. К., и папа с мамой поймут по моим подаркам, какими я их вижу. Поймут, как много они для меня значат.
– Они точно не паленые? – спросила мама, когда я вручил ей сережки.
– Мам! Я тебе подарок принес, а ты обвиняешь меня в воровстве?
– Está bien, Julio. Pero…[99] – Она покусала нижнюю губу, потому что сережки ей понравились. – Недавно ты мыл мне ноги, теперь сережки принес? Не знаю…
– У меня дела хорошо идут.
На кухне отец взволнованно открыл холодильник – посмотреть, что он может приготовить в новой посуде.
– Я тебе оставила «Сторожевую башню», ты ее читаешь?
– Да, – соврал я, чтобы она не тревожилась.
– И ты знаешь, что тебе пора к врачу на обследование. – Мама сжала сережки в ладони. – Ты все еще веришь, что Таина забеременела сама по себе?
– Опять? – Я вздохнул. – Опять?
– Веришь или нет?
– Ты сама веришь, – поддразнил я ее. – Ты каждое воскресенье ходишь в церковь поздороваться с ее Сыном. – Но сильно дразнить
