Нет-нет, я не в метафизическом смысле, я – в самом что ни на есть прямом. Если бы вы внимательно читали господина фон Лидовица (при этих словах начальник тюрьмы коснулся груди в том месте, где подобно ладанке висел у него заветный зуб), вы бы непременно обратили внимание на то место, где он, со свойственной ему дальнозоркой мудростью, рассуждает о побеге. Может быть, вспомните: убегая, оглянись назад и убедись, что тебя догоняет хоть кто-нибудь, кроме твоей собственной тени, иначе твой побег не имеет смысла, поскольку не будучи преследуемым, ты убегаешь лишь от самого себя, или от своей тени, что зачастую одно и то же, а затея эта, как нетрудно догадаться, бессмысленна настолько же, насколько и бесперспективна, ибо убежать от себя невозможно, если только не совершить побег в смерть – истина бесконечно изношенная неустанным многоустным повторением, однако столь же бесконечно проверяемая сонмами и сонмами глупцов. Отсюда: прежде чем бежать, озаботься наличием тех, кто станет тебя преследовать, дабы не быть тебе мучимым ощущением собственной ненужности, коя зачастую равновесна уже свершившейся смерти.
Начальник тюрьмы, со значением поглядел на узника, пожевал и почмокал губами, словно смакуя каждое слово произнесённой цитаты.
– Вот так-то, господин узник, – завершил он свой философский экскурс. – Умные люди учатся на чужих ошибках, и лишь дураки – на собственных.
Узник изобразил на лице глубочайшее раскаяние и переосмысление совершённых ошибок. Насладившись этим его выражением, начальник тюрьмы удовлетворённо кивнул и снова обратил взгляд к свёртку, ожидавшему на столе.
– Вот, – он торжественно развязал свёрток, извлёк и возложил на тумбочку чистую и, видимо, свежевыглаженную униформу надзирателя.
– Что это? – спросил узник, недоумённо глядя на китель.
– Как начальник тюрьмы, я назначаю вас надзирателем, – не без помпы произнёс начальник тюрьмы.
– Надзирателем? Меня?
– Да. Вы довольны оказанной честью?
– Но… как же?.. Я ведь узник. Палач.
– Отныне вы – надзиратель.
– Право, я в растерянности, – пробормотал узник, действительно, кажется, уничтоженный новостью.
– Понимаю, – с добродушной улыбкой кивнул начальник тюрьмы. – Понимаю и не нахожу ничего удивительного в вашей растерянности, напротив – я был бы удивлён, не встретив таковой.
– Но постойте, господин начальник тюрьмы, постойте… Нет, так не бывает, я не…
– Понимаю, понимаю, – покивал начальник тюрьмы. – Вы не верите, не в состоянии осмыслить, неспособны постигнуть, ожидаете подвоха… Напрасно, господин узник. То есть, господин надзиратель.
– А как же узник? – ухватился за эту оговорку узник. – Кто будет узником? За кем я буду надзирать?
– О, за это не переживайте, господин узник… то есть, господин надзиратель, – улыбнулся начальник тюрьмы. – Был бы надзиратель, а узник всегда найдётся. Мало, что ли, тюрем у нас, где можно при желании залучить себе узника. Да и вообще, как говорится, от тюрьмы да от сумы… Примите во внимание к тому же, что ещё месяц назад я получил указ о вашем помиловании. Судебная ошибка, оказывается, случилась, так что вы совершенно напрасно отбываете.
– Помилование? – оторопел узник. – Месяц на…
Потеряв, кажется дар речи, он удивлённо уставился на начальника тюрьмы.
– Месяц или около того, – замялся начальник тюрьмы.
– Но как же?.. – оторопел узник и даже привстал, упираясь в начальника растерянным до бессмысленности взором.
– Понимаю, понимаю ваше негодование, господин узник, – похлопал его по плечу начальник, незаметно принуждая усесться обратно. – Но сами ведь знаете: бюрократия, она такая бюрократия – пока от головы до ног дойдёт, как говорится, пока левая рука постигнет, что делает правая… Ну-с, к делу: вы готовы взять в руки надзирательскую палку? Готовы к блеску кокарды?
– Всё это… так внезапно, – с усилием проговорил узник. – У меня голова кругом идёт. О боже, боже!
– Не забывайте к тому же ещё и о том, что вы теперь мужчина почти семейный, обременённый, как говорится, определённым кругом обязанностей, что вы, как безусловно честный человек, обязаны жениться на дочери господина надзирателя. Как вы думаете содержать жену? А там, как водится, пойдут дети…
– Да… Да…
– Поэтому отказ от предложенной вам должности видится невозможным, ведь так?
– Да, вы очень точно выразились, господин начальник. Совершенно невозможным.
– Можете называть меня просто «шеф». Не всегда, конечно, а в особо доверительных случаях, которые несомненно будут возникать у нас в процессе совместной службы. Вам нужно будет научиться чувствовать такие моменты.
– О, господин начальник, это честь для меня…
– Безусловно. Ну-с, большое жалованье я вам положить не могу, сами понимаете плачевное положение нашего исправительного заведения. Небольшое содержание плюс комната и стол – всё, что обещаю на первых порах. А там уж как покажете себя, а уж вы-то покажете, я не сомневаюсь. И да, господин узник, господин надзиратель, попрошу вас не забывать о полном титуловании.
– Так точно, господин начальник тюрьмы.
– Вот и хорошо. С завтрашнего дня приступайте к исполнению обязанностей.
После того как начальник тюрьмы удалился, поздравив его с новыми перспективами, узник долго то смеялся, то плакал. Потом лёг на топчан, подложил под голову фон Лидовица и закрыл глаза.
«Помилован… – беззвучно произносили его губы. – Помилован… Помилован…»
И потом, уже на грани сна: «Значит, я не преступник?.. Не преступник?.. Нет?..»
Узник спал.
На улице шёл дождь, и лёгкая морось залетала с ветром в окно, а иногда и крупная капля падала на грязную робу узника и медленно стекала, не в силах впитаться в эту грубую ткань, навощённую многомесячной грязью.
Краем сознания надзиратель понимал, что дождь ему только снится. Как, впрочем, и спящий под окном узник. Его будущий узник. И поэтому лица узника надзиратель разглядеть не мог.
№∞
«Помилован», – было первой мыслью по пробуждении – «Помилован!»
Взгляд его сразу обратился к столу, чтобы увериться, что давешнее посещение начальника не было сном. И оно, кажется, не было – новенький китель всё так же синел на столе, поблёскивала в тусклом свете кокарда на фуражке, сияли начищенные пуговицы.
Узник сполз с лежака, подошёл к столу и, затаив дыхание, долго рассматривал обмундирование, словно боялся, что он ему снится и вот сейчас сновидение рассеется, как дым. Потом наспех умылся. Сбросил с себя робу, чтобы примерить китель. Униформа сидела справно, словно была сшита аккурат по мерке. Жаль, не было в камере зеркала, чтобы осмотреть себя с надлежащим тщанием.
Сунув руки в карманы, в одном из них он нащупал сложенный лист бумаги. Достал и развернул. На мятом листке в клеточку, вырванном, из ученической тетради сына начальника тюрьмы, неловко теснились дрожащие строки его жалобы. Испытывая мучительное чувство стыда за недавние столь неблаговидные движения своей души, невольно краснея, он торопливо перечитал письмо и
