вместо глаз. Как чудно!
На саркастичную реплику супруга Марисса откликнулась в своей раздражающе благостной манере:
— Изумительные произведения искусства!
— Правда? Не кажется ли тебе, что он слишком усердствует?
— Имей чуть больше уважения, — пожурила она.
«У тебя-то самой его хоть отбавляй», — подумал Оливье.
— Возрадуйся. Нам предстоит написать новую книгу! Нас ждет новое приключение! — воскликнула Марисса. — Подумай, как много мы скоро узнаем о Пертурабо. Мы напишем официальную хронику его жизни. Нет чести выше этой.
«Я больше не хочу этой чести».
— Это не то, чему я мыслил посвятить свою жизнь, — произнес он вслух.
— Ты должен радоваться. Помнишь Фулгрима?
Оливье кивнул:
— Единственный, кто уделил нам достаточно времени.
— Он понимал, почему это столь важно, — сказала Марисса. — Такое могло бы случиться вновь.
Ле Бон взглянул на нее:
— Не думаю.
— Тогда поведай мне, что ты думаешь, мой дорогой муж. В последнее время ты рассказываешь мне так мало.
Уж не наблюдал ли он только что вспышку раздражения? Летописец надеялся, что да: это оправдало бы его собственные приступы досады.
Оливье сделал резкий вдох через нос.
— Фулгрим тщеславен. Ему слишком не терпелось поведать нам, какой он расчудесный. Будто ребенок, хвастающийся своими драгоценными сокровищами.
— Нельзя сравнивать примархов с детьми! — возразила она.
«Но ведь они и есть дети», — подумал Ле Бон. Он вспомнил напыщенное самодовольство Фулгрима. Несмотря на все совершенство, которое приписывалось ему по умолчанию, примарх, казалось, отчаянно жаждал похвалы. Легкомысленный пустозвон. Оливье отвлекся, припомнив ту встречу.
Такая отчужденность накатывала на него все чаще.
— Ты меня слушаешь? — вопросила жена.
Он часто отвечал ей мысленно. Высказать свои соображения означало нарваться на спор. Оливье забыл, что никто, кроме него, не слышит этих внутренних замечаний. Он опять заставлял ее ждать и, наверное, казался грубым.
— Оливье!
— Извини. Я устал.
— Ты раздражен! — засмеялась Марисса. Этот звук действовал на нервы. — Муженек, тебе не нравится ни то ни другое. Ты недоволен, когда наши информанты не желают с нами говорить. Ты недоволен, когда они с нами говорят. Но ведь наверняка кто-то из них тебе симпатичнее, чем другие?
— Вулкан. Не болтает ерунды. Здравомыслящий.
— Мы едва ли провели с ним час.
— Этого хватило, — сказал Оливье.
Возможно, маловато для того, чтобы написать достоверную книгу, — а впрочем, когда подобное им удавалось? — но Ле Бон и лишних пяти минут не выдержал бы под прицелом горящих красных глаз. В остальном же Вулкан оказался занудным малым, чересчур серьезным.
— А что насчет Дорна? Он тебе понравился?
— Нет, — сказал Оливье. — Как вообще кому-то может понравиться любой из них? Примархи, может, и потрясают воображение, но как люди они ужасны.
— Они существуют не затем, чтобы нам нравиться.
— А зачем же тогда? Чтобы им поклоняться? — резко спросил он.
Марисса выглядела уязвленной.
— Оливье, я не знаю, что на тебя нашло. У нас ведь чудесная жизнь. Мы с тобой создали пять из этих книг.
«Пять томов поверхностных догадок, трудных, но бесплодных исследований и утомительных спекуляций, выдаваемых за факты».
Лоргар наотрез отказался от встречи с ними. Леман Русс даже не позволил им ступить на поверхность Фенриса. У Оливье не было ни малейшего желания приступать к шестому тому.
— И хотя с некоторыми пришлось трудновато, — продолжала Марисса, — мы все-таки встретили самых удивительных людей в Галактике. Возможно, самых удивительных из всех когда-либо живших.
Она взяла мужа за руку, и тот постарался не отпрянуть. Он больше не любил, когда супруга прикасалась к нему.
— Ты ведь, конечно, этим доволен?
«Доволен? Жизнью, связанной с теми, кто раздавил бы меня, даже не задумавшись? С теми, кто говорит с нами так, будто делает одолжение? С теми, кому ты, моя когда-то дорогая женушка, поклоняешься?»
Он чувствовал себя неполноценным. Какой человек способен здраво судить о собственных достижениях в сравнении с заслугами примархов? Статуи в космопорте служили тому примером. Оливье никогда не смог бы создать нечто подобное. Способности Железного Владыки находились на совершенно другом уровне. Стоило ли тогда удивляться, что эти боги не удостоили их разговора? Рядом с ними они, Ле Боны, были муравьями.
Марисса сжала его ладонь. Ее кожа стала дряблой. Глаза терялись в окружающих складках. А ведь когда-то она была красавицей. Тогда он любил ее.
— Ты счастлив, не так ли?
Оливье уже давно не чувствовал себя счастливым. Он промычал что-то двусмысленное, и, похоже, это ее вполне устроило.
— Смотри! — Воспользовавшись случаем, Ле Бон высвободил руку и показал вдаль. — «Лэндспидер» в цветах легиона. Кто-то явился за нами.
Пастухи гнались за Пертурабо, когда на них набросилась ялпида. Пертурабо видел в этих пастухах собственные отражения, но он от них отличался. Уже тогда он это знал. И размышлял над этим, пока бежал впереди них.
Пастухи ничего о нем не знали. Они просто хотели убить этого странного маленького дикаря, окрасившего свои зубы кровью скота из их стад и носившего вместо одежды украденные шкуры.
Он без труда обогнал преследователей, легко запрыгивая на крутые склоны под стать капридам[6], на которых охотился. Казалось, его ловкость беспокоит чабанов. Его усовершенствованные глаза издалека различали их ироничные лица. Они боялись, но все же гнались за ним. Он этим восхитился.
Преследователи начали отставать, когда Пертурабо услышал первые крики. Он не замедлил бег, поднимаясь еще выше, к участкам, до которых пастухам нелегко было добраться. Уверенный в своей безопасности в этом холодном разреженном воздухе, он ухмыльнулся. Чем выше он забирался, тем тише становились крики.
Он уже почти достиг кряжа, который скрыл бы его из виду, как вдруг призадумался. Пастухи завопили отчаяннее.
Он обернулся, чтобы посмотреть.
У подножия склона пастухов атаковал пятнадцатиметровый пернатый змей. Его толстое тело высотой доходило человеку до пояса. Шея существа была раздутой, а клыкастая пасть — достаточно большая, чтобы целиком проглотить человека, — надежно держала некий сверток. Любопытствуя, Пертурабо подождал, пока змей развернется, чтобы взглянуть,
