и на этой почве – конфликты. Хотя обычно пришлым вправляли мозги, если не сами хозяева – то при помощи отца Вольдемара, или ещё кого из сильных соседей, но меня всё время подскрёбывала мысль – а если когда-нибудь не выйдет? Но пока выходило.
Трезон после того скандала притихла. В отличие от Марьи, по хозяйству Пелагее не помогала, или сидела во дворе, если погода позволяла, и перебирала чётки, или в доме, и молча на всех зыркала. Видимо, поверила, что я её утоплю, если будет выступать. Но кто её знает, ту покойную маркизу, как она обходилась с врагами? Наверное, травила только в путь, не сомневалась ни капли?
Я тогда, после скандала, сказала ей – если что не нравится, она может проваливать в крепость в горах, там её, наверное, примут. Всё же соотечественники. Мне как бы тоже соотечественники, но – пока никакого желания знакомиться с ними ближе не было. Трезон же только плечом дёрнула и сказала что-то вроде «без вас разберусь». Ну и пусть.
Марья включилась в хозяйственные заботы. Чистила рыбу, кормила кур и свиней, подметала двор, стирала наши рубахи и простыни. Сказала – как же, нужно же, чтоб кто-то помог, нас же много, а их с Меланьей всего двое. Тут и не возразишь ничего, потому что правда.
А я… Умом я отлично понимала, что нужно уже браться и что-то делать. Но понимание оказалось ой как далеко от исполнения, потому что руки не поднимались ни на что.
Я спала до обеда – меня не будили. Спать хотелось постоянно, даром, что ложились не поздно, с наступлением темноты. Если не успевали поужинать – ужинали, а потом сразу и ложились. Пелагея вставала с рассветом, Меланья, наверное, тоже, а кто ещё что делал – я просто не слышала.
Впрочем, как-то раз мы все выбрались в лес за грибами, и ещё раз – за брусникой. С грибами тут всё было хорошо – маслята, подосиновики-подберёзовики, волнушки, грузди. Отлично набрали, потом, правда, пришлось чистить, но и пожарили, в кашу положили, и посолили, и что-то Пелагея сушить неподалёку от печи повесила.
С брусникой в лесу тоже оказалось всё хорошо, только вот после обеда, когда уже забрались достаточно высоко и далеко от дома, пошёл дождь. Пока выбирались наружу, все промокли, а я на следующее утро проснулась с больным горлом.
Простыла душевно, давно так не простывала. С ознобом и жаром, ломотой во всём теле и головной болью. Меня поили травами с мёдом и с брусникой, чем-то обтирали, давали дышать паром от чугунка с кашей. Приходила знахарка Евдокия и что-то мне давала пить, и держала руку на голове, и боль уходила, а я засыпала. Болела я дней восемь, а потом ещё с неделю просто сидела у окошка и таращилась на улицу – потому что дождь, сыро, грустно.
Сидение у окна тоже давало свои некоторые плоды – потому что из того окна была видна наша бухта, и кто спускается к ней или поднимается от неё, тоже были отлично видны. И какой корабль пришёл, а какой ушёл. Кто вернулся под вечер пустой, а кто с уловом. Я осознала, что рыболовством живут многие, но не все. А те, кто живёт, продают рыбу, или меняют её на что-то необходимое, что не растёт в огороде. Но рыбу ловить – это поблизости, или относительно поблизости. А вот отправиться далеко, на тот берег, или на юг, откуда прибыли Женевьева и прочие – отваживались не все, и корабли позволяли не всем.
Корабль Демьяна Васильчикова имел две мачты и название «Святой Иоанн», и Пелагея рассказала, что, кроме этого, купец владеет ещё тремя, на них ходят его люди. Мы пронаблюдали отплытие, и невестку Ульяну, ту самую вдову брата, которая стояла на пристани и махала платочком, а потом со вздохом и грустным лицом брела наверх. В тот самый, между прочим, ухоженный маленький домик, который я приметила, когда ходила смотреть своё недвижимое имущество.
Крупных кораблей оказалось немного, наверное, они просто сложнее в строительстве и использовании. И ещё, наверное, они все тут соберутся ближе к зиме.
Кроме наблюдения за жизнью бухты, можно было наблюдать за жизнью деревни.
Огородные работы подходили к концу – как-никак, зима не за горами. Выкопали морковку, лук, чеснок, репу, редьку. Собрали огурцы из парника. Я спросила, есть ли картошка, но Пелагея сказала – нет, не пробовали пока выращивать. Из знакомых мне огородных культур не было помидоров и перцев, а ещё кабачков и баклажанов. Не завезли ещё, наверное. Или не климат им здесь.
Морковку, редьку и прочие корнеплоды спускали в подпол, огурцы солили в бочке. С хреном, чесноком и смородиновым листом, и с укропными соцветиями – всё, как положено. Заготавливала Пелагея как на полк солдат – я сразу же вспомнила девяностые, когда без таких вот заготовок, считай, никто и не жил. Огурцы-помидоры с дачи, картошка с поля – вот и перезимуем. А тут, простите, как?
На прямой вопрос Пелагея прямо ответила – как бог даст. Повела меня в кладовую, показала кули с мукой, гречкой, пшеницей помола крупы, а не муки, и сказала, что дети привезут ещё. Хорошие дети, молодцы.
Пелагея добавила, что осенью будем свадьбу играть – Гаврила женится на Вольдемаровой дочке Софье. Сговорены давно, пора уже и дело сделать. Как снег ляжет – так и сделаем, добавила она.
Так, где-то здесь, в доме, ещё будут жить Гаврила, которого я пока в глаза не видела, да не один, а с молодой женой. И Пелагею это как будто не беспокоит совершенно. Ну-ну, поглядим.
Софью Вольдемаровну я видела, как и матушку Ирину, супругу батюшки. Матушка Ирина глядела на мир сурово, но – только если не было рядом её супруга. Если был – она смирно смотрела в пол и глаз не поднимала. Женщина статная и красивая, глаза яркие, брови тёмные, как нарисованные, и это при том, что никакой косметики они здесь не знают. Детей у них с отцом Вольдемаром народилось семеро, и дочка только одна, та самая Софья. Видимо, семья Пелагеи пользуется в деревне уважением, раз за её сына отдают ту Софью – красавицу, лицом в мать, но – какой матушка Ирина была в юности, наверное.
Меланья сказала – вот закончим с соленьями на зиму, и будут посиделки рукодельные. Будут приходить девушки
