морской водой, а после завтрака, прячась от солнца на веранде, рисовали акварельными красками. Еда была простая, но вкусная. Спать нас отправляли в шесть вечера – наверное, таков был план лечения.
За год мама ни разу не навестила меня. У неё не было денег на перелёт, и к тому же она боялась, что расстроит меня своим приездом. Но мы разговаривали по два раза в неделю.
Перед самым отъездом трём девочкам, мне в том числе, разрешили долго гулять по пляжу. Море было тихим, теплые волны нежно касались моих коленок. Я стояла в воде и смотрела вдаль. Голубизна воздуха сливалась с морской синевой, из-за этого одинокая рыбацкая шхуна казалась летящей по небу. Эта красота была такой родной и единственной, словно я никогда и не жила на Луне.
– Люблю тебя, – тихо сказала я морю.
Оно вздохнуло в ответ и послало маленькую волну к моим ногам. Эта волна обдала моё лицо мелкими брызгами. Я облизала свои сразу ставшие солёными губы и подумала, что это море поцеловало меня.
На обратном пути мы зашли в тот самый магазинчик мороженого, я купила там два рожка за пять эрфиков. Назавтра мне предстояло возвращение домой. И снова я летела одна – на самолете, в космическом автобусе.
Увидев маму – она встретила меня в терминале – я хотела расплакаться, но не расплакалась. Я привезла ей в подарок мороженое.
Вечером ко мне пришла подружка. «Афуа, ты слова странно произносишь. И пахнешь по-новому», – сказала она, понюхав мои волосы. Легко догадаться, что новизна эта была недолгой.
ЗОЛОТОЙ ЖЁЛУДЬ
«…что нам страшно повезло найти друг друга. Возможно, я это пишу, потому что у меня сейчас ничего хорошего не происходит, но, когда я думаю о любви, то вспоминаю не только маму с папой, не только свои первые увлечения, но и тебя.
Ты казалась мне сестрой, о которой я всегда просила родителей. Мы знали друг друга насквозь. Мы ходили, обнявшись. Господи, сколько отшагали вместе, рука в руке, сколько песен перепели.
Я до сих пор чувствую, как ты кладёшь мне голову на плечо – вдыхаю твоё дыхание и чувствую – не смейся! – запах краковской колбасы, которую ты часто приносила на чердак вместе с куском хрустящей булки. Твой голос звучит у меня в ушах: советы, предупреждения, наши перепалки, – в детстве ты не умела шептать.
Я была новенькой, скучала по Ленинграду. В новом классе у многих, в том числе у девчонок, были обритые головы, и в первые недели в школе все эти чужие лица сливались для меня в одно. Я даже видеть стала хуже, чтобы никого не рассматривать.
Но потом из этого недружелюбия вдруг выделилось твоё лицо, ты одолжила мне свой учебник. Или, нет – я впервые запомнила тебя, когда убирала класс вместе с Мальковым. Он меня дразнил. Ты тоже там была и потом призналась, что жалела меня.
Так быстро люди сближаются только в детстве. Кто кого выбрал? Я тогда выбора не имела. Значит, ты – меня. Мы очень быстро стали единым целым: «Лидасей». Нас всюду приглашали вдвоём. Я научилась фыркать, как ты. Мама удивлялась: откуда эта кошачья привычка вдруг у меня взялась? А ты старалась одеваться, как я. Мне это льстило.
Помнишь, на уроке Мария Ивановна иногда говорила что-то очень серьезное, требуя полной тишины. Эта тишина была невыносимой. Мы сдерживались из последних сил, но, едва взглянув друг на друга, чувствовали приступ смешливости. Достаточно было одной-единственной гримасы, чтобы мы подавились хохотом. И добрая Мария Ивановна выгоняла одну из нас немного проветриться.
Мы часто ссорились, когда нам стало лет по тринадцать-четырнадцать. Ты дулась целую неделю, приревновав меня к девчонкам, с которыми я каталась на коньках в Парке культуры. Помнишь? А я на тебя обиделась, что ты без спросу дала кому-то почитать моего Жюль Верна. Но мы знали путь к прощению. Именно тогда я поняла, что люди имеют в виду, говоря о безоговорочной любви.
Твоя мать меня обвиняла: мол, я тебе голову заморочила своей игрой. Но я знаю, что игра здесь не при чём, я не была виновата. Это Алькина смерть тебя потрясла…
Я не сразу осознала, что мы превращаемся в женщин, что будем в большей степени, чем мужчины, заложницами своих тел: беременностей, родов и этого ежемесячного проклятья, к которому я оказалось совершенно неподготовленной. Мне показалось, что моё тело, ещё вчера не доставлявшее хлопот, превратилось в ловушку.
Я проплакала всю ночь и призналась тебе, что хотела бы родиться мальчиком. Но ты так мудро ответила, что ЭТО будет случаться только раз в месяц, у каждой женщины ЭТО должно быть. Так нас природа устроила. Ты произнесла всё это шепотом…
П.А. опять ворчит, что я много керосина трачу на ерунду. Но мне надо дописать.
Ты отдалилась от меня, когда мы стали студентками. Тебя раздражало многое из того, что я говорила. Ты ведь никогда не интересовалась такими вещами. Я всё это понимаю и совершенно не хочу, чтоб ты из-за меня пострадала. Тебе надо строить свою жизнь, доучиваться.
Но, подружка моя, если б ты знала, как я скучаю по тебе. Мечтаю просто сжать твою руку, а ты сжала бы мою. Помнишь, как мы делали во время бомбёжек? Немец отключал мотор своего самолёта и на несколько секунд наступала тишина, нам оставалось только прижаться друг к другу под одеялом и надеяться, что смерть не над нами сейчас пролетает. Я губы в кровь от страха искусывала. Обидно было бы умереть молодой… Помнишь, бомба один раз упала во дворе и на нашей кухне окно выбило? Странно, вот тогда я почему-то не испугалась.
Мама мне пишет, что ты жива-здорова. Почему же ни на одно из моих писем не отвечаешь, Лида? Каждый день этот вопрос в моей голове крутится. Но больше не буду тебе…”.
1.
Пахнет сеном и дымом, скрипит гамак, тёплый ветерок теребит волосы.
– Молоко привезли! – это голос отца.
– Тише ты, Лидка спит, – говорит мать отцу.
Открывается калитка, о неё со звоном ударяется велосипед: молочница Зина идет с бидоном к дому. Лида лежит в гамаке на набитых сухой травой подушках. Сквозь марлевый шатер, которым она прикрыта от мух, пытается с жужжанием пролезть одна из них, самая жирная и настырная.
Остальные звуки знойного июльского полдня стёрты. Далеко прогрохотало – это маленькие вагонетки везут на завод глину с карьера. Потом несколько раз лениво
