— Желаю вам всякой удачи, Крафт, — сказал я, уже выходя налестницу.
— Это пожалуй, — твердо отвечал он.
— И это пожалуй.
Я помню его последний на меня взгляд.
III
Итак, вот человек, по котором столько лет билось мое сердце!И чего я ждал от Крафта, каких это новых сообщений?
Выйдя от Крафта, я сильно захотел есть; наступал уже вечер,а я не обедал. Я вошел тут же на Петербургской, на Большом проспекте, в одинмелкий трактир, с тем чтоб истратить копеек двадцать и не более двадцати пяти —более я бы тогда ни за что себе не позволил. Я взял себе супу и, помню, съевего, сел глядеть в окно; в комнате было много народу, пахло пригорелым маслом,трактирными салфетками и табаком. Гадко было. Над головой моей тюкал носом одно своей клетки безголосый соловей, мрачный и задумчивый. В соседнейбиллиардной шумели, но я сидел и сильно думал. Закат солнца (почему Крафтудивился, что я не люблю заката?) навел на меня какие-то новые и неожиданныеощущения совсем не к месту. Мне все мерещился тихий взгляд моей матери, еемилые глаза, которые вот уже весь месяц так робко ко мне приглядывались. Впоследнее время я дома очень грубил, ей преимущественно; желал грубитьВерсилову, но, не смея ему, по подлому обычаю моему, мучил ее. Даже совсемзапугал: часто она таким умоляющим взглядом смотрела на меня при входе АндреяПетровича, боясь с моей стороны какой-нибудь выходки… Очень странно было то,что я теперь, в трактире, в первый раз сообразил, что Версилов мне говорит ты,а она — вы. Удивлялся я тому и прежде, и не в ее пользу, а тут как-то особенносообразил — и все странные мысли, одна за другой, текли в голову. Я долгопросидел на месте, до самых полных сумерек. Думал и об сестре…
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо былорешиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать,если к тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в какомслучае не оставлю — как бы ни обернулось дело.
Это правда, что появление этого человека в жизни моей, тоесть на миг, еще в первом детстве, было тем фатальным толчком, с которогоначалось мое сознание. Не встреться он мне тогда — мой ум, мой склад мыслей,моя судьба, наверно, были бы иные, несмотря даже на предопределенный мнесудьбою характер, которого я бы все-таки не избегнул.
Но ведь оказывается, что этот человек — лишь мечта моя,мечта с детских лет. Это я сам его таким выдумал, а на деле оказался другой,упавший столь ниже моей фантазии. Я приехал к человеку чистому, а не к этому. Ик чему я влюбился в него, раз навсегда, в ту маленькую минутку, как увидел егокогда-то, бывши ребенком? Это «навсегда» должно исчезнуть. Я когда-нибудь, еслиместо найдется, опишу эту первую встречу нашу: это пустейший анекдот, изкоторого ровно ничего не выходит. Но у меня вышла целая пирамида. Я начал этупирамиду еще под детским одеялом, когда, засыпая, мог плакать и мечтать — очем? — сам не знаю. О том, что меня оставили? О том, что меня мучат? Но мучилименя лишь немножко, всего только два года, в пансионе Тушара, в который он менятогда сунул и уехал навсегда. Потом меня никто не мучил; даже напротив, я самгордо смотрел на товарищей. Да и терпеть я не могу этого ноющего по себесиротства! Ничего нет омерзительнее роли, когда сироты, незаконнорожденные, всеэти выброшенные и вообще вся эта дрянь, к которым я нисколько вот-таки не имеюжалости, вдруг торжественно воздвигаются перед публикой и начинают жалобно, нонаставительно завывать: «Вот, дескать, как поступили с нами!» Я бы сек этихсирот. Никто-то не поймет из этой гнусной казенщины, что в десять раз емублагороднее смолчать, а не выть и не удостоивать жаловаться. А коли началудостоивать, то так тебе, сыну любви, и надо. Вот моя мысль!
Но не то смешно, когда я мечтал прежде «под одеялом», а то,что и приехал сюда для него же, опять-таки для этого выдуманного человека,почти забыв мои главные цели. Я ехал помочь ему сокрушить клевету, раздавитьврагов. Тот документ, о котором говорил Крафт, то письмо этой женщины кАндроникову, которого так боится она, которое может сокрушить ее участь иввергнуть ее в нищету и которое она предполагает у Версилова, — это письмо былоне у Версилова, а у меня, зашито в моем боковом кармане! Я сам и зашивал, иникто во всем мире еще не знал об этом. То, что романическая Марья Ивановна, укоторой документ находился «на сохранении», нашла нужным передать его мне, иникому иному, то были лишь ее взгляд и ее воля, и объяснять это я не обязан;может быть, когда-нибудь к слову и расскажу; но столь неожиданно вооруженный, яне мог не соблазниться желанием явиться в Петербург. Конечно, я полагал помочьэтому человеку не иначе как втайне, не выставляясь и не горячась, не ожидая нипохвал, ни объятий его. И никогда, никогда бы я не удостоил попрекнуть егочем-нибудь! Да и вина ли его в том, что я влюбился в него и создал из негофантастический идеал? Да я даже, может быть, вовсе и не любил его! Егооригинальный ум, его любопытный характер, какие-то там его интриги иприключения и то, что была при нем моя мать, — все это, казалось, уже не моглобы остановить меня; довольно было и того, что моя фантастическая кукла разбитаи что я, может быть, уже не могу любить его больше. Итак, что же останавливаломеня, на чем я завяз? — вот вопрос. В итоге выходило, что глуп только я, аболее никто.
Но, требуя честности от других, буду честен и сам: я долженсознаться, что зашитый в кармане документ возбуждал во мне не одно толькострастное желание лететь на помощь Версилову. Теперь для меня это уж слишкомясно, хоть я и тогда уже краснел от мысли. Мне мерещилась женщина, гордоесущество высшего света, с которою я встречусь лицом к лицу; она будет презиратьменя, смеяться надо мной, как над мышью, даже и не подозревая, что я властелинсудьбы ее. Эта мысль пьянила меня еще в Москве, и особенно в вагоне, когда ясюда ехал; я признался уже в этом выше. Да, я ненавидел эту женщину, но ужелюбил ее как мою жертву, и все это правда, все было действительно. Но уж этобыло такое детство, которого я даже и от такого, как я, не ожидал. Я описываютогдашние мои чувства, то есть то, что мне шло в голову тогда, когда я сидел втрактире под соловьем я когда порешил в тот же вечер разорвать с ниминеминуемо. Мысль о давешней встрече с этой женщиной залила вдруг тогда краскойстыда мое лицо. Позорная встреча! Позорное и глупенькое впечатленьице и —главное — сильнее всего доказавшее мою неспособность к делу! Оно доказывалолишь то, думал я тогда, что я не в силах устоять даже и пред глупейшимиприманками, тогда как сам же сказал сейчас Крафту, что у меня есть «свое место»,есть свое дело и что если б у меня было три жизни, то и тогда бы мне было ихмало. Я гордо сказал это. То, что я бросил мою идею и затянулся в делаВерсилова, — это еще можно было бы чем-нибудь извинить; но то, что я бросаюсь,как удивленный заяц, из стороны в сторону и затягиваюсь уже в каждые пустяки, втом, конечно, одна моя глупость. На какой ляд дернуло меня идти к Дергачеву ивыскочить с моими глупостями, давно зная за собой, что ничего не сумеюрассказать умно и толково и что мне всего выгоднее молчать? И какой-нибудьВасин вразумляет меня тем, что у меня еще «пятьдесят лет жизни впереди и, сталобыть, тужить не о чем». Возражение его прекрасно, я согласен, и делает честьего бесспорному уму; прекрасно уже тем, что самое простое, а самое простое понимаетсявсегда лишь под конец, когда уж перепробовано все, что мудреней или глупей; ноя знал это возражение и сам, раньше Васина; эту мысль я прочувствовал с лишкомтри года назад; даже мало того, в ней-то и заключается отчасти «моя идея». Вотчто я думал тогда в трактире.
