поглядывая на него, что-то бормотал, раздумывая вслух, и наконец его осенило. Он крупно, аккуратно написал на бумаге фамилию Ольги, даты рождения и смерти, зачернил карандашом, вытащил из своей планшетки карту и вставил туда листок.
— Ну вот, теперь привязать как следует, — бормотал Коля, оглядываясь, но привязывать было не к чему, и он стал осторожно разбирать камни на могиле и минут через двадцать тихо позвал Георгия: — Посмотри, пойдет?
«Пойдет», — молча мотнул головой Георгий, едва взглянув на Колино сооружение. Коля еще долго потерянно бродил по лагерю, вздыхал, наконец присел рядом с Георгием и спросил:
— Я… возьму это, ладно?
Георгий медленно повернул голову, посмотрел. Коля на раскрытой ладони держал походный складной нож Ольги в брезентовом чехле и, явно теряясь от молчания Георгия, неловко сказал:
— Я… на память, Жора. У тебя ведь… много от нее останется, а у меня…
Георгий молча кивнул и отвернулся. А Коля вдруг всхлипнул и отошел.
Вспомнив сейчас про нож, Георгий почувствовал какое-то беспокойство. Что-то было связано с этим ножом еще. Нет, не с этим именно, а с таким же. Да, наконец вспомнил он, точно такой нож был у кого-то из той четверки туристов, с которыми он два года назад собрался было поехать на Шельму. И все-таки не решился. С чем он тогда пришел бы к могиле Ольги? Со своей растерянностью, пустотой, смятенностью? И молчаливым признанием, что она погибла напрасно, — ведь касситерита он так и не нашел… Нет, к Ольге так идти было нельзя. Оставалась еще одна, обещанная Голубевым попытка, и он решил, что использует ее до конца. И если найдет касситерит, то будущий прииск назовет ее именем. Прииск «Ольга»…
И вот наконец он пришел к ней. По-прежнему ни с чем. От последней его попытки остался куцый двухнедельный хвостик, и наивно полагать, что за эти две недели он сделает то, что не удалось за шесть лет. Надо наконец взглянуть правде в глаза, Георгий. Прииска «Ольга» не будет. И, значит, Ольга погибла напрасно. Ну а если бы и нашел он касситерит, разве это было бы оправданием ее смерти? Что вообще может оправдать любую смерть? Может быть, спасение чьей-то другой жизни? Возможно… Но Ольга никого — и ничего — не спасала… Дальше. Все эти годы ты почему-то привык думать, что смерть Ольги следствие редкостно сложившихся обстоятельств и нелепых случайностей. Проигрыш в лотерее, казавшейся беспроигрышной. В самом деле, даже в комфортабельных больницах иногда умирают от того же аппендицита. Процент смертности ничтожен, но ведь не равен нулю. Вот первая — предполагаемая — случайность. Можно думать, чтобы успокоить себя, что Ольга все равно умерла бы, только в окружении толпы врачей и сиделок. Мысль жестокая, циничная, но разве она не приходила тебе в голову, когда становилось совсем плохо? Пусть только мельком, — подумать так в открытую у тебя просто не хватало смелости, — но ведь было такое, было… Стоп, что-то здесь не так. Давай думать об этом.
Он обхватил голову руками и попытался сосредоточиться. И наконец с изумлением и отвращением понял: все это циничное и нелепое рассуждение могло возникнуть только потому, что ему в какую-то минуту в первую очередь стала важна не сама с м е р т ь Ольги, а степень его вины в ее гибели! Вот это уже подлость и глупость… А все остальные твои оправдания? Давай думать дальше. Ведь все могло быть — и наверняка было бы — иначе, будь у вас рация. Ты, правда, довольно легко убедил себя в том, что рация не помогла бы: погода все дни тогда стояла нелетная, а пока врач приехал бы на лодке, пока Ольгу отвезли бы в Бугар, прошло бы никак не меньше двух дней, это ты посчитал тогда же довольно точно. А Ольга умерла как раз на исходе вторых суток. (А как же слова Вахрушева?! Но об этом потом, потом…) А то, что рации не оказалось, тоже случайность? После предыдущих твоих умозаключений это казалось уже почти несомненным. Разумеется, случайность. Ты ведь не один решал, что можно идти на Шельму без радиста. Все с этим согласились, и Ольга тоже. И для этого у вас как будто были веские основания. В самом деле, все лето ходили без всяких происшествий, и не раз в отряде ворчали: «На кой черт нам нужен этот гроб с музыкой, одна морока с ним», — да и по опыту (чужому опыту!) вы знали, что редко случается в партиях что-то экстраординарное. Редко… Но ведь случалось. В то же лето в партии Селиванова кто-то сломал ногу. Почему же ты решил, что все обойдется? Понадеялся на удачу, на свою счастливую звезду? Не думал всерьез, что может случиться ЧП? (Не всерьез, кажется, думал. В конце концов, сломанная рука или нога не фатально. Сорвется маршрут — и только. Так опять же подсказывал чужой опыт.) А надо было думать. И оправдываться тем, что решение идти без радиста было принято не тобой одним, а «военным советом», нельзя. Начальником-то партии был ты. И ты один отвечал за все, что случилось или могло бы случиться в маршруте.
Значит, и за смерть Ольги.
Вывод был прост и страшен. И сейчас Георгий уже не понимал, почему должно было пройти десять лет, чтобы осознать это. Что никакими случайностями и стечением обстоятельств нельзя оправдать его. Что именно он, Георгий, главный и единственный виновник ее гибели. Главный и единственный. А все остальное ничтожно по сравнению с его виной.
Он встал и огляделся. Костер едва тлел, помаргивая красными глазницами. Темь и пустота были вокруг. Угрожающие шумы реки и тайги густо накатывались на него из черного ниоткуда, вызывая неведомый прежде страх. Георгий включил фонарик, слабый лучик его почти бессветно заскользил по черным камням. Георгий нацедил еще бензину, плеснул на остатки костра, но уже через несколько минут красный огненный столб сник — слишком уж много темноты было вокруг. Георгий вытащил из рюкзака кобуру с пистолетом и расстегнул ее. И через минуту успокоился, начиная догадываться, что страшно ему не от темноты и одиночества, а от только что пришедшего понимания того, что в действительности произошло здесь, на Шельме, десять лет назад. И если раньше он всячески избегал вспоминать, как умирала Ольга, то теперь он знал, что должен пройти и через это. Час за часом пережить все заново. И понять что-то еще очень важное для себя.
13
Он шел замыкающим и видел перед собой серый рюкзачный горб, за которым иногда скрывалась светлая непокрытая голова
