за жизнь немало такого, что немногим доводилось услышать, и при всём том остаться живым. У императоров длинные руки и слух, позволяющий слышать и за тысячи ли. Елюй Си внутренне напрягся, ощутив знобящий холодок.
После длинной паузы главный управитель сказал, выделяя каждый звук, словно хотел молотком вколотить слово за словом в голову купца.
— Запомни имя: Ань-цуань. Это двоюродный брат нынешнего императора Си-Ся.
Слово «нынешний», явно предполагающее слово «будущий», прозвучало в устах главного управителя как приговор императору Чунь Ю.
Купец так и понял.
Дальнейшее было ещё более страшным, чем разговор с главным управителем.
Елюй Си получил крепкую чересседельную суму, в которой был спрятан кожаный мешок, наполненный, конечно, не глиняными черепками. Мешок предназначался Ань-цуаню. А ещё при встрече с братом императора купец должен был передать ему слова, которые запомнил, как своё имя. Слова были путаные, как бывают путаны слова всех посланий такого рода, но одно в них звучало явственно: в Цзиньской империи, в её столице Чжунду, всегда помнили и помнят высокородного и высокочтимого Ань-цуаня и призывают к решительности.
Вот так.
Было от чего измениться лицу Елюя Си после подписания торгового договора с чжунсинским купцом. Торговый договор... Да это была пустая бумажка в сравнении с тем, что предстояло ему ещё увидеть и сделать в столице империи Си-Ся.
2
Армия Хорезм-шаха Ала ад-Дина Мухаммеда шла к Самарканду. Шах уступил покровительнице вселенной и веры, царице всех женщин голову везира. Несравненный Ала ад-Дин Мухаммед посчитал так: Хереви всей жизнью послужил ему — так должен он послужить ему же и своей смертью. Шах был убеждён — это достойный конец для верноподданного.
У власть имущих свои представления о долге и о достоинстве.
Везир Хереви был задушен палачом царицы всех женщин. Ночью её люди вошли в покои везира, и горло спящего Хереви хрустнуло под жёсткими пальцами. Однако на шее везира не осталось и пятнышка, которое бы свидетельствовало о том, что смерть его насильственна. Люди царицы всех женщин умели умертвить человека, не оставляя следов. Учены тому были, да и навычны долгой службой. Наутро Гургандж узнал, что верный служитель шаха везир Хереви скончался во время вечерней молитвы со словами святого Корана на устах.
Надсадно стонали верблюды, влача тяжкие китайские стенобитные машины, грызлись, страдая от жажды, кони, с треском сталкивались арбы бесчисленного обоза. А над всем этим скопищем висело облако пыли, поднятое с полей, лежащих по обеим сторонам дороги. Эта пыль затрудняла дыхание и одевала лица воинов в желтизну, словно уже уравнивая с мёртвыми ещё живых, большая часть которых должна была бесследно раствориться в ней. Но воины пока шагали, шагали, утирая с лиц жёлтую пыль и глядя вперёд воспалёнными глазами. Там, впереди, был Самарканд — сказочный город со сказочными богатствами, который шах уже отдал им на разграбление на три дня. И эти три дня представлялись каждому из шагавших в нестройных рядах великой наградой, которая могла обогатить на всю оставшуюся жизнь. В воображении многих их руки уже шарили в наполненных золотом железных сундуках купцов, хватали с полок ремесленников бесценные вазы и кувшины, подносы и светильники, скатывали драгоценные ковры и увязывали в сумы штуки шуршащего шёлка. Шёлк пенился перед мысленными взорами, играя всеми цветами радуги, а бесценная посуда звенела сладостно, как, наверное, должны звенеть подносы в руках гурий в райском саду. В рядах шагавшего войска только и слышались разговоры об искусности мастеров Самарканда, о бездонных подвалах купцов, наполненных доверху лучшими товарами. Говорили, что Самарканд торгует с Бухарой, караваны его ходят в далёкие Индию и Китай и ещё дальше, на самый край земли. Речи эти воспаляли головы, и даже обозники в ободранных халатах, в обязанностях которых было лишь одно — собирать сухие лепёшки навоза для костров, — в пылких мечтах уже открывали лавки, торгующие красным товаром, который они непременно добудут в счастливом походе.
Шах Ала ад-Дин Мухаммед и сам страдал от нестерпимой жары, и его лицо покрывалось жёлтой пылью, но он не сходил с коня, хотя мог проделать путь под балдахином роскошной беседки, укреплённой на спине могучего верблюда. Ала ад-Дин Мухаммед хотел показать кипчакским эмирам, что он воин и первый воин своего войска. Мысли его, как и мысли простых воинов, шагавших по дороге к Самарканду, отчасти были заняты богатствами, которые обещал поход, но не только это было у него в голове. Мстительное чувство вскипало в нём каждый раз, как только шах думал о предстоящем штурме крепости и о непременной победе своего войска. Он отчётливо представлял, как приведут к нему спутанного арканом самаркандского султана Османа и бросят к копытам коня.
«О, грязная собака, — раздражаясь, думал о султане Османе шах, — предавшаяся гурхану кара-киданей... Я прикажу вырвать лживый язык из твоей глотки».
А думать Ала ад-Дину надо было о другом.
Он выдал матери везира Хереви, не представляя, чем это ему, шаху, грозит. Хереви был не только верноподданным Ала ад-Дина — таких людей у шаха насчитывались тысячи, — он был столпом его могущества. И не царице всех женщин потребовалась голова везира, но кыпчакским эмирам. Хереви крепко держал в руках власть и не позволял им запускать руки в казну настолько, чтобы пошатнуть государственные основы. Люд шахский стригли, как овцу, под корень, считая, что чем короче стригут, тем гуще она обрастёт. Но всё же везир Хереви не давал сдирать кожу с овцы, а желающих сделать это было более чем достаточно. Ныне Теркен-Хатун двигала на место везира своего человека, и это был как раз один из тех, кто сам доставал из-под халата нож, чтобы без промедления перехватить глотку золотой овце и тут же освежевать её.
Предав везира Хереви, шах Ала ад-Дин Мухаммед вплотную подошёл к черте, за которой ему грозили тяжкие испытания.
Самарканд открылся войску неожиданно. Ветер отнёс в сторону облако жёлтой пыли, и глазам предстали крепостные стены, за ними — вонзающиеся в пронзительно-голубое небо минареты, сверкающие глазурованной плиткой порталы медресе, сияющие под солнцем купола базаров.
Город раскрылся перед войском шаха, как плов, поданный на золотом блюде вызревающих вкруг него полей.
Ворота крепости были закрыты — кто-то предупредил султана Османа о движущемся к городу войске — однако стены Самарканда с очевидностью являли, что подготовиться к отражению врага султан не успел. Стены были ветхи, тут и там в кладке зияли дыры, и было ясно, что такая защита долго не устоит против китайских машин, способных сокрушать куда более
