к центру Москвы монастырей (рис. 6).
В конце романа прежние места, где был памятник и монастырь, пусты: все изменилось, мы в другом времени. Петр замечает:
Тверской бульвар был почти таким же, как и тогда, когда я последний раз его видел… Была, впрочем, и разница, которую я заметил, дойдя до конца бульвара. Бронзовый Пушкин исчез, но зияние пустоты, возникшее в месте, где он стоял, странным образом казалось лучшим из всех возможных памятников. Там, где раньше был Страстной монастырь, теперь тоже была пустота, чуть прикрытая чахлыми деревьями и безвкусными фонарями (ЧП, 400).
Рис. 6. Страстной монастырь, XIX век. Фотография Э. В. Готье-Дюфайе (дата не указана) [Москва 1989]
Страстной монастырь был разрушен в 1937-м, в год Великого террора, в год 100-летия со дня смерти Пушкина. А памятник в 1950 году был перенесен на Страстную сторону Тверской. Тверская улица, еще раньше, в 1932-м, переименованная в улицу Горького, была расширена для проведения парадов и шествий в честь культа Сталина. А после смерти Сталина переставленный памятник Пушкину стал популярным местом встреч и точкой мирного политического протеста.
Москва в конце «Чапаева и Пустоты» – это Москва послесталинская, где исчезли любимые культурные и религиозные памятники; нам не говорят почему, хотя некоторые персонажи намекают на различные причины. Сердце этой Москвы – уже не Пушкинская площадь, а что-то другое, или, возможно, у нее вовсе нет настоящего сердца. Петр чувствует, что Москва 1990-х дышит пустотой утраты, пустотой, в которой эти два признака национального самосознания образованной России – как великая литература и православие (рис. 7) – вопиют о своем отсутствии. Петр отвергает эту современную Москву, неоднократно воссоздавая в своих грезах Москву 1919 года. Следует отметить, что трое других пациентов психиатрической больницы тоже потеряли свою Москву с заветными для них символами. То, что осталось в постсоветской Москве, можно назвать «семиотической пустотой», наполненной предметами, почти лишенными смысла.
Рис. 7. В подземном переходе под Тверской улицей на Пушкинской площади теперь ностальгически воспроизведен в камне Страстной бульвар с монастырем слева (фото автора)
Периферия империи существует только в эпической географии в видениях Петра Пустоты. Во-первых, это город Алтай-Виднянск, которого, в отличие от Москвы, нет на карте. Выздоравливая после своих воображаемых героических подвигов во время «боя на станции Лозовая», Петр воображает себя в буквальном смысле в тесной пространственно-временной дыре, городе Алтай-Виднянске с его дрянным рестораном, претенциозно названным «Сердце Азии»[55]. Название ресторана перекликается с любимым дугинским геополитическим обозначением России как «сердцевины», или «хартленда», вокруг которой вертится политическая жизнь Земли. Алтай-Виднянск географически нереален, он существует только в сознании персонажей, вне исторического времени и физического пространства. Здесь воплощена ключевая тема «Чапаева и Пустоты» – пустота не в буддийском смысле потенциальной наполненности, а как отсутствие событий, времени и смысла. Тем не менее именно в Алтай-Виднянске Чапаев, Петр и спец по кокаину Григорий Котовский ведут свои онтологические беседы, и именно там Петр впервые ощущает Внутреннюю Монголию, высшее психическое пространство.
Внутренняя Монголия – пространство, стоящее в центре духовных исканий Петра. Эта Внутренняя Монголия – отнюдь не географический регион с таким же названием, это духовное «не-пространство». По определению чапаевского буддийского гуру, призрачного барона Юнгерна, Внутренняя Монголия – сугубо частная вселенная с качествами, определяемыми степенью внутреннего просветления. Петр спрашивает, где она находится, и Юнгерн объясняет:
В том-то и дело, что нигде. Нельзя сказать, что оно где-то расположено в географическом смысле. Внутренняя Монголия называется так не потому, что она внутри Монголии. Она внутри того, кто видит пустоту, хотя слово «внутри» здесь совершенно не подходит. И никакая это на самом деле не Монголия, просто так говорят. Что было бы глупей всего, так это пытаться описать вам, что это такое. Поверьте мне на слово хотя бы в одном – очень стоит стремиться туда всю жизнь. И не бывает в жизни ничего лучше, чем оказаться там (ЧП, 292).
Отметим, что эта Внутренняя Монголия и барон Юнгерн имитируют Евразию и барона Унгерна фон Штернберга, хотя и в совершенно ином ключе буддийского просветления.
Стоит также обратить внимание, каким образом Петр приходит к осознанию парадоксальной непространственности пространства Внутренней Монголии. Связанный с ней эпизод развертывается в точке, которую не назовешь иначе, чем «разрывом» в ткани времени, точке, в которой повествование как бы перемещается в параллельное пространство. Излагая кратко, это происходит во время спора между Чапаевым и Котовским о том, является ли загробная жизнь возвращением из физической формы к бесформенной сущности. Разочаровавшись в философском дуализме Котовского, Чапаев стреляет в чернильницу, и капли чернил висят в воздухе, еще не падая на лежащие на столе карты. Сорока страницами далее мы сталкиваемся с теми же каплями чернил, все еще висящими в воздухе, на этот раз после того, как в чернильницу стреляет не Чапаев, а барон Юнгерн (что заставляет предположить, что Чапаев и Юнгерн, может быть, разные воплощения одной и той же личности). В миг, когда синие капли чернил осыпаются на стол, забрызгивая карты, Петр впервые ощущает, по словам Чапаева, что-то вроде «вечности» (ЧП, 296).
В эпизоде с Внутренней Монголией Петр с бароном отправляются в Валгаллу павших воинов и видят людей в созданных ими мирах грез, каждый из которых похож на костер, горящий на абсолютно черной равнине. Реальный барон Унгерн фон Штернберг захватил Ургу, зажегши ночью вокруг города множество костров и тем убедив жителей, что их осаждает огромная армия. В «Чапаеве и Пустоте» усеянная кострами черная, безликая равнина становится метафорой космической пустоты, наполненной бесчисленными индивидуальными сознаниями и мирами. Один из этих костров – фантазия товарища Пустоты по психиатрической больнице бандита Володина, последователя учения Платона (ЧП, 269).
Третье периферийное пространство Евразии – река Урал. Хотя река Урал действительно существует и располагается на границе между Европой и Азией, пелевинская река Урал – психоделический поток и может рассматриваться только как плод воображения. Как и в романе Фурманова 1923 года, река Урал – последнее место действия Гражданской войны в романе Пелевина, а смерть Чапаева в реке Урал – ее последнее событие. В отличие от фурмановской версии, убийство Чапаева здесь совершают красные ткачи, а не Белая армия. Рабочие сжигают усадьбу, в которой жили Чапаев, Петр и Анка-пулеметчица. Им удается убежать, когда Анна стреляет из своего особого «буддийского» пулемета, уничтожая ткачей, а заодно и весь физический ландшафт. Как и в романе Фурманова, Чапаев ныряет в реку и исчезает.
Этот эпизод
