элементу перед элементом индивидуальным». Может быть, уже известное нам признание Александра Головнина, бывшего министра народного просвещения в правительстве «молодых реформаторов», поможет нам понять этот парадокс: «мы пережили опыт последнего николаевского десятилетия, который нас психологически искалечил» (курсив мой. — А. Я.).
Реформа
Замечательно при таком раскладе то, что, несмотря на все свои славянофильские предрассудки, люди Милютина тем не менее вели страну именно в направлении Европы. Одно перечисление того, что им удалось за несколько лет сделать (покуда не вытеснили их из министерских кабинетов старые бюрократические волки), впечатляет. Головнин в середине шестидесятых был предпоследним. Мучительный вопрос о свободе барских крестьян, замусоленный при Николае в десятке секретных и сверхсекретных комитетов, был решен сравнительно быстро и эффективно «Положением о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» от 19 февраля 1861 года. Не менее значительным было «Положение о губернских и уездных учреждениях» от 1 января 1864 года, отдававшее в распоряжение выборных всесословных земств просвещение, здравоохранение, постройку дорог и мостов, социальное страхование, статистику, одним словом, все, что касалось повседневной жизни людей. Никогда еще со времен Великой реформы 1550-х не сдавала власть столько позиций внезапно ожившему после николаевской «чумы», по выражению И. С. Тургенева, обществу.
Но самым, пожалуй, эффектным проектом правительства «молодых реформаторов» была судебная реформа того же 1864 года. Достаточно вспомнить, что до реформы суды в России были, скажем мягко, негласными. В них не присутствовали не только адвокаты или присяжные, но даже и сами потерпевшие (исход дела зависел исключительно от величины взятки, предложенной судье тяжущимися сторонами, причем через множество вороватых посредников, как правило, присваивавших часть, если не все, деньги). И вдруг в мгновение, можно сказать, ока на месте этого средневекового произвола возникло современное европейское правосудие, публичное и всесословное — с равенством всех перед законом, с присяжными и адвокатами. И, словно ниоткуда, явилось блестящее адвокатское сословие.
Правда, очень скоро обнаружилось, что новый суд зависел от власти так же, как старый от взятки. Но в этом реформаторы не виноваты, скажете вы, в начале 1860-х независимость нового суда подразумевалась сама собою. Как в капле воды, отразилась в этом недоразумении вся противоречивость их мировоззрения. Независимым суд мог быть лишь в конституционном государстве, где сам он был бы одной из ветвей власти. А они-то строили государство «без свободы», самодержавное. И делиться властью ни с кем оно не желало. И уж меньше всего с независимым судом. Да, контраст новых судов с прежними «московитскими», выглядел умопомрачительно. Но в значительной степени он был фиктивным. Я, по крайней мере, могу вспомнить лишь два случая — за полстолетия! — когда власть проиграла в суде: дело Засулич в 1878 году и дело Бейлиса в 1913-м.
Земская реформа не была единственной, где исход не зависел от идейных предрассудков реформаторов. Тот же Головнин вернул в 1863 году высшим учебным заведениям автономию, отнятую у них при Николае, и вновь открыл двери университетов для разночинцев («кухаркиных детей», как их назовут после его отставки). Правительство больше не решало за профессоров, пользу или вред приносит студентам философия и стоит ли «захламлять их умы иноземным навозом». Посылать курсы своих лекций для предварительного утверждения в министерство от них больше не требовалось.
И военная реформа, начатая в 1864-м Дмитрием Милютиным (последним из «молодых реформаторов», кто досидел в министерском кресле до самого конца царствования Александра II), заменившая архаическую рекрутчину общепринятой в Европе всеобщей воинской повинностью, тоже была вполне европейской.
Как видим, Великая реформа действительно преобразовала на европейский лад практически все области жизни страны. Кроме трех, которые, как оказалось, и решили, в конечном счете, ее судьбу. Во-первых, императорский двор (поддержанный, увы, «психологически искалеченным» правительством молодых реформаторов) блокировал «увенчание здания реформ» конституцией, обманув ожидания общества и в первую очередь молодежи. Россия, единственная среди великих держав Европы, осталась самодержавной. Во-вторых, «мужицкое царство» оказалось запертым в архаическом крестьянском гетто. И, в-третьих, наконец, внешнеполитическая стратегия России не только не отказалась от антиевропейской николаевской агрессивности 1850-х, а, напротив, возвела ее в систему. В этом и состояло
Третье дно Великой реформы
Впрочем, для читателя, уже знакомого с лексиконом Русской идеи, ничего неожиданного здесь нет. Поскольку Великая реформа практически совпала с изгнанием России со сверхдержавного Олимпа, иначе и быть не могло. Российские политические элиты ответили на это унижение точно так же, как ответили бы элиты любой другой вчерашней сверхдержавы: фантомным наполеоновским комплексом. И так же, как во всех подобных случаях, центральной идеей внешней политики России должна была отныне стать идея РЕВАНША.
А поскольку Крымская война не оставила сомнений, что один на один России с Европой не совладать, реванш предполагал необходимость искать незападных союзников. Для новой идеи-гегемона — славянофильства, — обретавшего, как мы уже говорили, собственную внешнюю политику, причем обретавшего ее именно по причине поражения в «священной войне» за освобождение славян, не было вопроса, где этих союзников искать. Конечно же, в порабощенном славянстве.
Началось все, впрочем, с критики покойного царя-неудачника. Ясное дело, критиковали его националисты не за то, что возмущало в его царствовании либеральную молодежь, не за «подавленное нравственное чувство» и не за «остановленное умственное развитие». Критиковали в двух словах за то, что, отмежевавшись от Европы МОРАЛЬНО, он слишком долго не решался отмежеваться от нее ПОЛИТИЧЕСКИ. А когда, наконец, решился, сделал это неуклюже и нелепо. Точнее других сформулировала эту критику фрейлина молодой императрицы Анна Федоровна Тютчева: «Николай считал себя призванным подавить революцию. Но он ошибался относительно средств, которые нужно было для этого применить. Он пытался гальванизировать тело, находящееся в стадии разложения, — еретический Запад — вместо того, чтобы дать свободу прикованному цепями, но живому рабу, славянскому и православному Востоку, который призван внести в мир живое искупительное начало».
Вот такая племенная мифология овладела российскими политическими умами — в тот самый исторический момент, когда молодежь и «наиболее разумная часть дворянства» мечтали о конституции, свободе и всеобщем просвещении, а «молодые реформаторы» — о крестьянской России с равенством, но без свободы. Так выглядело третье дно Великой реформы. Все, так сказать, смешалось в доме Облонских. Не одних лишь молодых реформаторов искалечил, похоже, николаевский «деспотизм». Страна была решительно не готова к тому, что ей предстояло. Вот что пророчески писал царю о Великой реформе Герцен: «Не распутав окончательно старого узла, она навязала к нему столько новых петель, что если не поспешить их распутать, узел затянется до того, что его разве мечом или топором разрубишь».
Мы знаем, увы, что прав оказался Герцен: обманутые ожидания молодежи обернулись террором, политическим кризисом
