же время от двери Львова по коридору осторожно шёл Зиммер и, войдя в каморку сторожа Игната, повесил на гвоздь связку с несколькими большими ключами. Рядом висело ещё две таких же связки, по пяти и по шести ключей каждая. Затем Зиммер сел на ступеньки лестницы, которая начиналась у каморки и спускалась во двор. Через минут пять по ней поднялся Игнат с жестяной кружкой, в которой был квас.
— На вот… — сказал он, — в другой раз ночью, воля ваша, не пойду в подвал. Чуть было в темноте не свернулся. Расшибся бы до смерти.
— Спасибо, Игнат… — ответил смеясь Зиммер. — Так приключилось. Днём буду всякий день вашим квасом пользоваться. Просто диво, а не квас. А ночью обещаюсь тебя не гонять за ним.
И, напившись, Зиммер простился и пошёл вниз. Выйдя во двор и перейдя его, он вошёл в другое здание, где было его временное помещение в три комнаты, из коих одна была большая, со столом, покрытым сукном, где лежали тетради и книги. Здесь Зиммер допрашивал всех своих подсудимых, переведённых в Шлиссельбург.
Он разделся, лёг и, улыбаясь в темноте, был, казалось, особенно радостно настроен.
Между тем Павлу Константиновичу плохо спалось. Едва начал брезжить свет, как он уже встал и пробовал близ окна прочесть написанное на бумажке. Наконец ему удалось разобрать все… Старик ахнул тихо, задохнулся, затем доплёлся до кровати и сел. Он прочёл: «Батюшка-родитель! Завтра в полдень поведут тебя к допросу. Увидишь меня. Не выдай себя. Приготовься. Не погуби замешательством и себя, и меня при посторонних людях».
Как провёл время от зари и до полудня встревоженно-счастливый Павел Константинович, он сам не помнил. Но он был готов глазом не сморгнуть. Конечно, ни г-н Зиммер, ни кто-либо другой, чиновник или писарь, ничего не заметят.
Однако ровно в полдень, переведённый через двор и введённый в большую комнату, где сидело начальство — судьи, старик смутился и переменился в лице. За столом, в средине, между двух чиновников, сидел его Петя, бодрый, весёлый, улыбающийся, но смущённый тоже…
И начался допрос. Важно и строго допрашивал его сам Петя. А самого судьи г-на Зиммера не было налицо.
Допрос длился не долго…
— Вам, кажется, господин Львов, что-то не по себе?.. Хвораете, что ль? — сказал Петя. — Отложить допрос до завтра.
Павел Константинович вернулся в свою камеру, и, когда за ним запёрлась дверь, он опустился на колени, заплакал и начал креститься.
XX
В маленькой деревушке, среди глуши Жиздринского уезда, вёрстах в пяти от села Караваева, принадлежащего господам Львовым, появились новые, незнаемые люди, разместились по разным избушкам, объявив себя землемерами. Им было поручено исправить межу между имением московского помещика, которому принадлежала эта деревушка, и соседом его, другим помещиком — немцем, недавно приобретшим конфискованное у дворянина имение.
Барина, которому принадлежала деревушка, не было в имении, он жил всегда в Москве. Его управитель — простой крестьянин, — узнав о прибытии землемеров, только развёл руками и струхнул. Следовало бы барину написать, а грамотных никого не было. Как раз оттягают землицу у барина в пользу немца.
Землемеры — три человека, два простых, уже пожилых, которые смахивали на солдат, и с ними начальник их, одетый не то по-русски, не то по-немецки, но, по счастию, очень добрый, тихий и даже ласковый со всеми.
Сначала крестьяне деревушки были перепуганы, сами не зная чего, но затем привыкли к своим новым обывателям. Землемеры занялись своим делом, ходили по полям, мерили землю, но довольно лениво. Пробыв в лесу или в поле несколько часов, они возвращались, а затем дня два-три вовсе не выходили на работу.
Сказывали, что межевой чиновник в эти дни пишет в бумагу всё, что смерил. В действительности чиновник ничего не делал и отсутствовал Бог весть где и почему.
— Чудные землемеры! — говорили крестьяне.
Но баринов управитель объяснил им, что, по всей вероятности, жалованье у них хорошее, и чем дольше протянут они свою работу, тем им выгоднее. Убьют целое лето на то, что можно бы сделать в две недели.
— Ну и пущай их, лишь бы не обидели! — сказал управитель.
Межевой чиновник наведывался раза три и в соседнюю усадьбу помещика Львова, — вероятно, ради прогулки и простого любопытства.
Но вдруг оказалось — и немало удивило весь околоток, — что землемер сам по чину военный и капитан, да вдобавок по фамилии Львов.
И чрез недели две после своего появления капитан-землемер, снова побывав в Караваеве, представился барыне Брянцевой и молоденькой барышне. Так как он оказался человеком совершенно благовоспитанным, да вдобавок однофамильцем, пожалуй, и дальним родственником, то г-жа Брянцева, хотя и не хозяйка, но сестра владельца и пожилая женщина, пригласила капитана бывать у них в гостях. Он, конечно, тотчас же воспользовался приглашением и стал бывать раза два в неделю, но, конечно, не надолго. Посидев час, он уезжал.
Занятие межевое шло своим чередом, а крестьяне удивлялись тому, что капитан-землемер и его два помощника толклись преимущественно все в одном месте, близ просёлка, который, свернув с большой дороги, что шла между Калугой и Жиздрой, вёл в Караваево. Кроме того, дивило обывателей деревушки, что землемеры — полунощники: им случалось не ночевать, а где-то пропадать по ночам.
— Шатуны какие-то, прости Господи! — говорили в деревне.
Не прошло недели, как все огулом стали относиться подозрительно к этим землемерам, так как что это были за люди — сказать было очень трудно. К этому прибавилось ещё одно странное обстоятельство. В усадьбе Львовых ещё за неделю до прибытия землемеров нанялся в садовники какой-то пришлый человек. И его-то именно два раза видели в деревушке приходящим повидаться с землемерами.
— Совсем дело диковинное! — перешёптывались крестьяне.
Кое-кто собирался отправиться и тайком доложить барыне Брянцевой, что нанятый ею садовник шатается к ним и видится с землемерами неведомо зачем. Но собиравшиеся всё откладывали. Времена были лихие, даже для дворян, поэтому крестьяне тоже опасались всего на свете. Долго ли до греха? Попадёшь, как кур во щи, и пропадёшь задаром.
Разумеется, землемер Львов был поручик Коптев с двумя солдатами. Он выбрал сам в Петербурге с разрешения начальства трёх самых сметливых молодцов лет по тридцати — сорока, уже искушённых во всякого рода сыскных делах. Двух он взял с собой, якобы для орудования межевыми инструментами, а третьего, самого шустрого, подослал вперёд в Караваево. Этот Христом и Богом упросил Брянцеву
