вскоре станет лучше, но ведь тем временем в жизни наших детей идут самые важные годы, — взволнованно закончила она.
— Жан — здоровый мальчик? — резко спросил Хилари.
— Да, по нашим нынешним критериям он здоров… но только по нынешним, — осмотрительно ответила она. — Доктор говорит, у него склонность к рахиту; и дальше, несомненно, будет хуже: ему скоро шесть, а тогда он уже перестанет получать молоко… но, в сущности, почти у всех наших детей склонность к рахиту. У Жана, безусловно, малокровие. Если он простужается, если поранит ногу, ему надо больше времени, чем следовало бы, чтобы прийти в себя, но, опять же, это характерно для всех наших детей. По таблицам в моих книгах, которые написаны до войны, он весит меньше, чем до́лжно, однако этого следовало ожидать; правда, некоторые дети, несмотря на то, что питаются так же, как Жан, отнюдь не чересчур худые, вроде него, они набирают вес, но это нездоровая полнота. И еще одно — Жан пока не болен туберкулезом, а это сегодня немаловажно.
— Вы хотите сказать, что у вас туберкулезные дети живут вместе со здоровыми? — недоверчиво спросил Хилари.
— Да, среди наших детей есть туберкулезники, — твердо ответила монахиня. — Если бы вы больше знали о Европе, мсье, вы бы поняли, что сегодня оказаться в доме, где рискуешь заразиться туберкулезом, но где у тебя есть постель и тебя регулярно кормят, значит иметь счастливое детство.
Хилари не верил своим ушам.
— Но ведь для туберкулезников, конечно же, есть специальные дома? — возражал он.
— Они полны, — сказала монахиня. И крепко сжала губы, словно хотела сказать что-то еще, но прикусила язык. А потом разлепила их и горячо воскликнула:
— Вы, англичане, мсье, еще даже не начали осознавать, что такое нынешняя Европа. Вы находите, что условия жизни во Франции скверные, но уверяю вас, мсье, мы — в Раю. Пока вы не способны были бы поверить тому, что мне рассказывали наши сестры, которые работали в Германии, в Австрии, в Польше. Когда я готова разрыдаться из-за того, как живется нашим детям, я вспоминаю рассказы сестер про детей этих стран. — Она внезапно замолчала.
— Вы должны меня простить, ma mère, — искренне, от всего сердца отозвался Хилари. — В эти последние годы я отвык сострадать, но сегодня я потрясен.
— Нет, мсье, это вы должны меня простить, — сказала монахиня. — Но мне не следует больше вас задерживать, вам ведь пора ужинать. В следующий раз, когда вы придете, я постараюсь, чтобы Жан был готов и ждал вас. — Она встала, и Хилари тоже поднялся и попрощался с ней. Но у дверей обернулся, вспомнив, о чем хотел ее спросить:
— Прошу прощенья, ma mère, но кто обеспечивает ваших детей одеждой?
— У нас правило, что одевать детей должны их семьи или покровители. Иногда это, разумеется, невозможно, и тогда с помощью благотворителей одеваем их мы, — ответила она.
— Вы не будете возражать, если я куплю Жану перчатки? — неуверенно спросил Хилари, уже взявшись за ручку двери.
— Ни в коем случае, — ответила монахиня с улыбкой, совсем не формальной, но теплой, человечной.
Хилари проголодался — сегодня он не обедал, не пил чай, и потому, возвратясь в отель, прошел прямо в ресторан и сел за столик в углу.
Если когда-либо эту комнату и пронизывали воспоминания о хорошей еде, теперь они совершенно рассеялись. Накрыто было всего несколько столиков, и даже на них, на рваные, в пятнах скатерти, не была постелена чистая белая бумага. Двое мужчин, похоже, коммивояжеры, делили трапезу за соседним столиком, вся остальная комната пустовала. Штукатурка на потолке потрескалась, по стенам расползлись громадные пятна, и на длинном сервировочном столе, который должен бы быть уставлен корзинками с фруктами, тарелками с ветчиной, с омарами, с замысловато гарнированной рыбой, стояли только пепельницы, несколько бутылок с соусом и вазы матового стекла. Невероятно, подумал Хилари, чтобы во Франции мог найтись ресторан, в котором царил бы такой же дух мерзостного запустенья, как в английской провинциальной забегаловке, но здешний ресторан в этом преуспел.
Служанка с картой торопливо шла к нему. Оказалось, можно заказать суп, тефтели и фрукты. Ничего другого в меню не было.
— А чего-нибудь получше у вас не найдется? — в растерянности спросил он.
— Я узнаю, — нервно ответила служанка и заспешила прочь.
Вернувшись, она зашептала:
— Мсье говорит, если вы желаете, можно для начала подать паштет, а потом антрекот-гриль, фасоль и жареный картофель?
— Тогда я закажу все, — решительно сказал Хилари.
Служанка отошла было, потом вернулась и робко прибавила:
— Мадам сказала, вы поймете, что это en supplement[8]?
— Все в порядке, — сказал Хилари, ничего не понимая и не пытаясь понять. Он заказал бутылку дешевого красного вина и приготовился еще раз насладиться французской кухней.
Но не мог. Вчера вечером он поглощал превосходную еду с удивлением, с восторгом и вовсе не чувствовал себя хоть сколько-нибудь виноватым. Теперь же, отведав хрустящий, восхитительно жирный картофель, он поймал себя на том, что вспоминает малыша, который даже не был уверен, знает ли он, что это такое. Разрезая сочный кусок мяса, Хилари слышал слова матери-настоятельницы: «Мясо почти всегда для нас слишком дорого». Он глянул на двух мужчин за центральным столиком. Они тоже уплетали большие куски мяса, и, казалось, их нисколько не мучат угрызения совести. Это черный рынок, сказал себе Хилари, именно он, который всех нас так возмущал, из-за которого бедняки лишены самого необходимого. А потом он спросил себя: но что толку, если я сейчас откажусь от еды? Тем детям она ведь не попадет, она лишь достанется другим состоятельным людям, которые смогут за нее заплатить. И он ел, и спорил сам с собой, и знал, что следовало бы остаться голодным и уйти, но он не уйдет.
— Кофе, пожалуйста, — сказал он под конец.
— Настоящий кофе, мсье? — шепотом спросила служанка, и он кивнул, не желая выражать согласие словами; настоящий кофе был подан, черный ароматный французский кофе, и Хилари пил его и вспоминал приютскую бурду.
У стола появился человек в грязной одежде шеф-повара, его седые, коротко постриженные волосы свалялись по всей голове, маленькие голубые глазки близко поставлены, руки ни секунды не оставались в покое.
— Мсье доволен едой? — подобострастно спросил он.
— Да, благодарю вас, — с неприязнью ответил Хилари, надеясь, что эта личность уйдет, но тот не уходил, и Хилари заставил себя вежливо спросить:
— Вы — здешний patron?
— Он самый. — Хозяин наклонился над стулом Хилари и, старательно понизив голос, прибавил: — Что бы мсье ни захотел, ему стоит только попросить. А меню… сами понимаете, меню
