Антон Калинович Гузь, дернул его за рукав.
— Под корень меня подрубил. Откуда мне теперь премии и прогрессивку выбивать?
— Из своего живота, — усмехнулся Григорий. — На год хватит. — И уже на бегу добавил: — Все же удобней из головы...
Видимо, Майя стояла возле дверного глазка, потому что не успел Григорий протянуть руку к кнопке звонка, как она распахнула дверь, приложила палец к его губам:
— Не морочь мне голову... Целуй, чтобы было больно: Ты ведь ненадолго? Ненадолго? Побудь у меня эти минуты... — Майя отстранилась, помогла Григорию раздеться, подвела к дивану. — Садись и жди. Знаешь, что я тебе приготовила? Каленик. Это ржаной хлеб с ягодами калины. Кто его отведает, возвращается, чтобы снова угоститься.
Она скрылась на кухне, долго возилась с тарелками и чашечками, позвякивала ложками. Григорий сидел и думал: почему его вот так радостно не встречает Аида? Разве жизненные вихри прибили серой пылью ее чувства, а их общий хлеб зачерствел и покрылся плесенью? Или, может быть, повседневная привычность удовлетворенного взаимного влечения расплескала непрочные блестки безоглядного доверия, пригасила лучи радости на совместной стезе, затянув манящий горизонт пеленой густого тумана? А может, еще выглянет солнце, разгонит туман, откроет и свежую, покрытую росой траву, и кусты жимолости, и далекие топольки у самого горизонта, куда тянутся тропки? Их с Аидой тропки... Солнце... Этим солнышком могло бы стать кругленькое, сморщенное личико ребенка. Они бы взяли его за обе рученьки, поставили на тропинку и — повели, повели... Меряй землю маленькими, еще не окрепшими ножками, набирайся силы. Дороги на белом свете длинные и нелегкие, они ждут мужественных и сильных, которые смогут пройти их до конца и проторить новые... Но Аида не хочет ребенка. Сколько раз слышал от нее: «Еще не пожили сами. Успеем завести...»
Жить в себе, жить для себя... Разве такая жизнь способна приподнять краешек таинственной завесы, открывающейся лишь в том случае, когда ты к неимоверно длинной цепочке поколений добавляешь еще одно звено — свое?
Не потому ли его тянет к Майе, что он чувствует — здесь его засев прорастет жилами и нервами, в свой срок появится на свет, первым же криком оповестит: «Я прибыл!» или «Я прибыла!»?
Майя расставила чашечки, тарелки, принесла нарезанный хлеб, — в нем рубиновыми каплями горели красные ягоды калины.
— Мы не будем пить хмельного. Моего хмеля хватит на обоих. Вот кофе, вот каленик... Сколько я набегалась, пока достала ржаной муки, потом калины... А еще замесить и испечь... В век механизированных хлебозаводов нелегко хозяйке испечь каленик. Ты никогда не ел?
— Мама с тмином пекла, тетка с укропом, с изюмом, угощала. С калиной — нет, не пробовал. — Григорий положил руки на плечи Майи. — Садись рядышком.
— Не отогрелся еще после мороза... Когда услышала твой звонок, обмерла... Не помню, как отпрашивалась. Не отпускали, говорили: надо, чтобы кто-нибудь подменил...
— Подожди, Майя. Мы ведь с тобой не до конца знакомы. Ты кем работаешь? Где?
— Наконец-то спросил... Заведующей терапевтическим отделением в Институте матери и ребенка. Матерей и детей оберегаю от беды. Иной раз возьмешь на руки малыша, слушаешь, как он дерет горло, и самой хочется расстегнуть кофту, дать ему грудь... Даже мурашки тело обсыпают...
— А что же своего не завела?
— Муж пожалел для меня этого подарка.
— Иосиф Самуилович? Зубной врач?
— Откуда узнал?
— Он для тебя дворец воздвигает на окраине города. Двухэтажный. С зимним садом. Где люди столько денег наскребают?
— Спрашиваешь — где? И я спрашивала... Шуточками отделывался. Пока однажды не пришла ко мне старая полька. С костылем. Руки дрожат. Тычет указательным пальцем, показывает на мой старинный перстень с топазом. Накануне этот перстень мне подарил Иосиф Самуилович, сказал, что купил в комиссионном магазине. А оказывается... Обещал пани Анеле, так звали старуху, сделать зубы. И обманул. Ну ладно меня... А ее-то зачем? Потому что некому было защитить? Так появилась первая трещина... Она углубилась, когда по вечерам к нам начали заходить какие-то лохматые парни, якобы коренные сибиряки... Я была на суде... Четверо получили по десять лет за экономическую контрреволюцию. Иосиф Самуилович отделался легким испугом... После суда я ему не открыла дверь... На третью ночь он подсунул под дверь письмо. Писал, дескать, все понял, раскаялся. Обещал мне драгоценности, меха, дворец... За всем этим мне виделась ложь, лицемерие, нечестность. Вскоре я подала на развод. Нас развели. Три года одна... Еще немного — и я стану бояться, что не успею... Ну, понимаешь? Детей не успею поставить на ноги.
Майя допила кофе, закрыла окна цветастыми шторами.
— Пойдем, Гришенька, в спальню. Там обо всем договорим.
Осунувшаяся, побледневшая Аида чистила картошку. Сегодня она впервые дежурила в больнице, куда ее приняли на работу санитаркой. Зарплата маленькая, а хлопот полон рот... Что она могла, что умела, чему научилась, выскочив после десятилетки замуж в свои девятнадцать лет? Растаяли, поблекли розовые мечты первых лет, прожитых совместно с Григорием, паутиной времени заткались безоблачно счастливые дни. Как и в природе. После весны и лета надвигаются осенние тучи и зимние вьюги...
Она подавала «утки» больным, не способным двигаться после операции, три раза на день перестилала койки, подметала пол, натирала паркет... Боже мой, чего только не приходилось делать! Подойди, отнеси, подай, возьми... — короткие, иногда сердитые, приказания сыпались на ее голову, как из рога изобилия. Но куда денешься! С чего-то надо начинать...
Да, нагретый угол она оставит... Будет работать и искать новые стены. Десять лет... Всего десять лет прошло с тех пор, как, въезжая в каморку на окраине города — добрые люди разрешили им пожить, пока не обзаведутся собственным жильем, — она бросала на Григория хмель и, притопывая ножкой, щебетала: «Твоя хата, а мой верх!» Втащила деревянное корыто, в котором мылись зимой, украшенный розами огромный черный сундук с пудовым замком, тарелки, кастрюлю, одежду...
Им хорошо жилось в тесном закутке сельской хаты, отделенном от хозяев полосатой ширмой. Рано утром бегали на рынок, покупали зелень, картошку, иногда мясо. Откладывала каждую копейку, собирая деньги на первый взносе за кооператив.
Хозяйка, дородная, медлительная женщина, учила ее и стряпать, и жить.
— Они что, эти мужики! Ты ведь у меня беленькая, как ромашка, куда им до того,
